Томас Р. Пинчон: Дорога к 1984 году
The Guardian, суббота 3 мая 2003
Перевод Максима Бондарева
Редактор Катя Ханска
Последняя книга Джорджа Оруэлла — «1984», была в некотором роде жертвой успеха повести «Скотный двор», которую большинство читателей воспринимали как прямую аллегорию меланхолической судьбы русской революции. С того момента, как усы Большого Брата появляются во втором абзаце романа, многие читатели, думая о Сталине, были склонны переносить привычку к буквальной аналогии из более ранних работ писателя. Хотя образ Большого Брата, несомненно, принадлежит Сталину точно так же, как лицо презренного изменника партии Эммануила Гольдштейна — это образ Троцкого, тем не менее, герои не совпадают с прототипами, так же буквально, как Наполеон и Сноуболл в «Скотном дворе». Что, однако, не помешало продавать книгу в США как своего рода антикоммунистический памфлет. Опубликованный в 1949 году, он подоспел к началу эпохи маккартизма, когда «коммунизм» был официально проклят, как единая угроза для всего мира, и смысла в том, чтобы вообще проводить различие между Сталиным и Троцким, было не больше, чем пастухам, обучать овец нюансам распознавания волков.
Корейский конфликт (1950-53) также скоро выдвинет на первый план приписываемую коммунистам практику идеологического принуждения посредством «промывания мозгов», то есть, совокупности техник, которые, как утверждается, основаны на работах И. П. Павлова, некогда обучавшего собак вызывать слюноотделение по сигналу. Что-то очень похожее на «промывание мозгов» происходит в романе «1984» с героем Уинстоном Смитом, и описывается в длинных и ужасающих подробностях, что, однако, не удивило тех читателей, которые разглядели в романе лишь незамысловатое осуждение злодеяний сталинского режима.
Однако замысел Оруэлла состоял не совсем в этом. Хоть «1984» и принес помощь и утешение поколениям антикоммунистических идеологов с их собственным претензиями к павловскому рефлексу, по политическим взглядам Оруэлл была не просто левым, но радикально левым. В 1937 году он отправился в Испанию, чтобы бороться с фашистским режимом Франко, которого поддерживали нацисты. Там он быстро уяснил, в чем состоит различие между реальным и фальшивым антифашизмом. «Испанская война и другие события 1936-1937 годов, — писал он десять лет спустя, — нарушили во мне равновесие, с тех пор я уже знал, где мое место. Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимал».
Оруэлл считал себя сторонником «левых диссидентов», — в отличие от «официальных левых», к которым обычно причисляли британскую лейбористскую партию, большую часть членов которой, как он понял, еще до начала второй мировой войны, можно рассматривать как потенциальных, если не реальных, фашистов. Более или менее осознанно он обнаружил сходство между британскими лейбористами и коммунистической партией Сталина. И те, и другие, как он полагал, притворялись движениями, борющимися за права рабочего класса перед капиталистами, а на деле занимались только установлением и упрочнением собственной власти. Роль народных масс состояла только в том, чтобы быть использованными: в их идеализме, их классовых обидах, их готовности работать дешево и продаваться снова и снова.
Сегодня те, кто симпатизирует фашизму, или просто те из нас, кто по-прежнему готов оправдывать любые действия правительства, будь они правильные или неправильные, сразу укажут на то, что это всего лишь предвоенное мышление, и в тот момент, когда вражеские бомбы начинают падать на родную землю, меняя ландшафт и производя жертвы среди друзей и соседей, подобные идеи, по сути, становятся неактуальными, если не подрывными. Когда родина в опасности, сильное лидерство и эффективные меры становятся основой всего. Если же вы хотите назвать это фашизмом, пусть так, называйте это как вам будет угодно, — никто, вероятно, не станет вас слушать, если только не закончатся авианалеты, всё не стихнет [и вас физически можно будет услышать]. Но непристойность такого аргумента — не говоря уже о том, он предвещает в будущем — ввиду некоторых дальнейших опасностей, не обязательно делает его ошибочным. Конечно, можно утверждать, что военный кабинет Черчилля порой вёл себя вполне в духе фашистского режима, когда цензурировал новости, контролировал уровень заработных плат и цен, ограничивал выезд за рубеж, подчинял гражданские свободы нуждам самоопределяемой военной необходимости.
Но вот, что ясно из писем и статей того периода, когда писатель работал над романом «1984»: послевоенное состоянием «социализма» вызывало у Оруэлла отчаяние. То движение, что во времена Кейра Харди занималось почетной борьбой против бесспорно преступного поведения капиталистов по отношению к тем, кого оно эксплуатировало для получения прибыли. Во времена Оруэлла оно было позорным образом институционализировано, куплено и продано, и в чересчур многих случаях его представители беспокоились только о том, как поддерживать собственную власть.
Похоже, Оруэлл был особенно встревожен широко распространившейся преданности сталинизму, которую он наблюдал среди сторонников левых взглядов перед лицом ошеломляющих доказательств преступной природы сталинского режима. «В силу довольно сложных причин, — писал он в марте 1948 года, в начале пересмотра первого черновика „1984“, — едва ли не все английские левые должны были принять установленную в Союзе систему как „социалистическую“, понимая при этом, что и принципы, и практики совершенно чужды всему, что мы подразумеваем под „социализмом“. А в результате возник своего рода шизофренический образ мышления, в рамках которого такие слова, как „демократия“, обладают двумя полярными значениями, а такие акции, как массовые аресты или насильственные выселения, оказываются одновременно нормальными и недопустимыми».
Мы расцениваем такой «шизофренический образ мышления» как источник вдохновения для одного из величайших достижений этого романа, которое вошло в повседневный язык политического дискурса — выявление и анализ двоемыслия. Согласно описанию из «Теории и практики олигархического коллективизма» Эммануэля Голдстейна, опасного подрывного текста, объявленного вне закона в Океании, о котором известно лишь то, что есть книга с таким названием, двоемыслие — это форма умственной дисциплины, цель которой, желательная и необходимая для всех членов партии, состоит в том, чтобы быть уметь верить двум противоречащим друг другу истинам одновременно. У социальных психологов это явление уже давно известно как «когнитивный диссонанс». Другие же любят называть это «раздельным мышлением». Некоторые, подобно Ф. Скотт Фицджеральду, считают его признаком гения. Для Уолта Уитмена это означало («По-твоему, я противоречу себе? Ну что же, значит, я противоречу себе.»), быть широким, вмещать в себе множество разных людей, а для американского афориста Йоги Берры — подъехав к развилке на дороге, пройти по ней, для кота Шрёдингера — квантовый парадокс — быть живым и мертвым одновременно.
Кажется, эта идея поставила Оруэлла перед собственной дилеммой, своего рода мета-двоемыслием. Она отталкивала его своим безграничным потенциалом для нанесения вреда, в то же время увлекала своим обещанием выхода за пределы противоположностей — словно какая-то странная форма дзэн-буддизма, основными коанами которого являются три партийных лозунга: «Война — это мир», «Свобода — это рабство» и «Незнание — сила», применяющиеся со злым умыслом.
Подлинным воплощением двоемыслия в романе «1984» является образ члена Внутренней партии О’Брайена, ставшего для Уинстона соблазнителем и предателем, защитником и ниспровергателем. О’Брайен совершенно искренне верит режиму, которому служит, и тем не менее, может умело изображать из себя фанатичного революционера, преданного мечте о его свержении. Он воображает себя простой клеткой большого организма государства, но запомнилась нам именно его личность, столь интересная и противоречивая. Даже будучи сдержанно красноречивым представителем тоталитарного будущего, О’Брайен постепенно открывает нам свою неуравновешенную сторону, ту отстраненность от реальности, которая проявится во всей своей неприглядности во время перевоспитания Уинстона Смита. Свершится это в месте, наполненном болью и отчаянием, известном как Министерство любви.
Двоемыслие также скрывается за именами сверхминистерств, которые заправляют делами в Океании: Министерство мира ведет войну, Министерство правды лжет, Министерство любви мучает и в конечном итоге убивает любого, кого оно считает угрозой. Если такая практика кажется необоснованно порочной, напомним, что в современных Соединенных Штатах людей смущает, что военная машина именуется «министерством обороны» немногим больше, чем, ну скажем, «министерство юстиции», и это несмотря на хорошо задокументированные нарушения человеческих и конституционных прав со стороны ее самого грозного подразделения — ФБР. Наши номинально свободные средства массовой информации обязаны представлять «сбалансированное» освещение событий, при котором каждую «истину» немедленно нейтрализует равная и противоположная ей. Каждый день общественное мнение является мишенью переписывания истории, официальной амнезии и откровенной лжи, все из которых доброжелательно называют «пиаром», словно это так же безвредно, как кататься на карусели. Мы с вами не настолько глупы, как они говорят, и всё же, надеемся, что всё иначе. Мы верим и сомневаемся одновременно: кажется, сама предпосылка для политической мысли в современном супергосударстве состоит в том, чтобы иметь, по крайней мере, две точки зрения по большинству вопросов. Само собой разумеется, это имеет неоценимое значение для представителей властных структур, которые желают остаться на своих постах, по возможности, навсегда.
Помимо двойственной позиции левых в отношении советской действительности, после Второй мировой войны возникли и другие возможности для двоемыслия. В момент эйфории победившая сторона совершала, по мнению Оруэлла, ошибки, столь же фатальные, как и любые из тех, что были совершены в ходе подписания Версальского договора по окончании Первой мировой войны. Несмотря на самые почетные намерения, на практике разделение трофеев среди бывших союзников несло потенциальную угрозу принести фатальный вред. Беспокойство Оруэлла по поводу «мира», по сути, является одним из основных подтекстов романа «1984».
«Что нам действительно стоит сделать, — писал Оруэлл своему издателю в конце 1948 года, когда, по-видимому, был на ранней стадии переработки романа, — так это обсудить последствия деления мира на «зоны влияния» (я думал об этом в 1944 году, как об итоге тегеранской конференции).
Конечно, романистам не следует всецело доверять в том, что касается источников вдохновения, но их художественные методы заслуживают нашего внимания. Тегеранская конференция была первой встречей глав союзных государств во время второй мировой войны. Она состоялась в конце 1943 года. Рузвельт, Черчилль и Сталин лично посетили данное совещание. В ходе встречи они, в частности, обсуждали вопрос о том, каким образом после поражения нацистской Германии союзники разделят ее на зоны оккупации. В частности, решалось, кому отойдут те или иные польские территории. Придумывая свои Океанию, Евразию и Остазию, Оруэлл, кажется, сделал скачок в масштабе, когда осмысливал Тегеранские договорённости, — он спроецировал оккупацию одной побежденной страны на весь побежденный мир.
Пророчество о группировке Британии и Соединенных Штатов в единый блок исполнилось идеально точно. Оруэлл предвидел сопротивление Великобритании процессу евро-интеграции, а также ее непреходящее подобострастие перед интересами Янки: к примеру, доллары — национальная валюта в Океании. В Лондоне из «1984» по-прежнему узнаётся Лондон послевоенной жёсткой экономии. С самой завязки романа с его холодным погружением прямо в мрачный апрельский день, когда Уинстон Смит совершил акт неповиновения, качество жизни в этом обществе антиутопии ужасно: водопроводчики — несговорчивы, в сигаретах всё меньше табака, еда — скверного качества, хотя, возможно, это было не таким уж фантастическим допущением для тех, кому пришлось пережить дефицит военного времени.
Пророчество и предсказание не совсем одно и то же, и незнание этого нюанса сослужило бы равно плохую службу как писателю, так и читателю. Это сбило бы их с толку в случае с Оруэллом. Есть одна игра, в которую любят играть некоторые критики: они составляют списки того, что Оруэлл угадал, а что предугадать не смог. Например, посмотрев на современные Соединённые Штаты, мы отмечаем популярность вертолетов, как средства обеспечения «правопорядка», знакомого нам по бесчисленным телевизионным «криминальным драмам», которые сами по себе являются формой социального контроля — и если уж на то пошло, повсеместное распространение самого телевидения. Двусторонний телекран имеет достаточно близкое сходство с плоскими плазменными [экранами], связанными с «интерактивными» кабельными сетями, существующими на период 2003 года. Новости — это то, что нам показывает правительство, наблюдение за обычными гражданами стало рутинной практикой в работе полиции, обоснованные обыск и выемка — не более чем шутка. И так далее. «Ну надо же, правительство превратилось в Большого Брата, прямо как и предсказывал Оруэлл! Во дела, ага?» — «Как в романе Оруэлла, чувак!»
Вообще-то, и да, и нет. В конце концов, конкретные прогнозы — это только детали. Что, возможно, более важно и действительно необходимо для настоящего пророка, так это умение глубже, чем большинство из нас, проникаться природой человеческой души. Оруэлл в 1948 году понял, что, несмотря на поражение стран гитлеровской коалиции, воля к фашизму не исчерпала себя, несмотря на то, что его (фашизма) «лучшие дни» позади, он не дал окончательных результатов — развращение духа, непреодолимое человеческое желание власти — хорошо знакомые приметы Третьего рейха и СССР сталинской эпохи, и даже британской лейбористской партии — как эскизы страшного будущего. Что может помешать тому же самому произойти с Великобританией и Соединенными Штатами? Моральное превосходство? Хорошие намерения? Порядочность?
Что неуклонно, коварно развивалось с тех пор — так это технологии, и потому, мы можем отбросить гуманистические аргументы как неактуальные. Мы не должны слишком отвлекаться на неэффективность средств наблюдения, существующих в эпоху Уинстона Смита. В конце концов, в нашем мире, на момент 1984 года, интегральные микросхемы существовали менее десяти лет и были ужасно примитивны, в сравнении с теми чудесами компьютерной техники, что есть в 2003 году, прежде всего — интернетом. Такое развитие технологий обещает возможности для социального контроля в таком необычайном масштабе, о котором старомодные тираны XX века с их дурацкими усами могли только мечтать.
С другой стороны, Оруэлл не предвидел таких необычных событий, как религиозные войны, в которых участвуют разного рода фундаменталисты. Они уже стали для нас делом чересчур привычным. Фактически, религиозный фанатизм странным образом отсутствует в Океании — разве что в форме преданности партии. Режим Большого Брата демонстрирует все элементы фашизма: там есть харизматичный диктатор, полный контроль над поведением, абсолютное подчинение личности интересам коллектива — за исключением расовой враждебности, в частности антисемитизма. А ведь последний был весьма характерной чертой фашизма, о чём прекрасно знал Оруэлл. Эта странность должна озадачить современного читателя. Единственный персонаж еврейского происхождения в романе — Эммануэль Гольдштейн, и то, возможно, только потому, что его прототип, Лев Троцкий, тоже был евреем. Но, он остаётся за рамками сцены, его реальная функция в романе заключается в том, чтобы предоставить поясняющий голос, будучи автором книги «Теория и практика олигархического коллективизма».
В последнее время многое изменилось из-за собственного отношения Оруэлла к евреям, дошло даже до того, что некоторые комментаторы назвали его антисемитом. Однако, если кто-то будет искать в его произведениях того времени явные отсылки к этой теме, их будет относительно мало — еврейские вопросы, похоже, не сильно занимали внимание писателя. Его опубликованные работы свидетельствует о каком-то оцепенении перед грандиозностью того, что произошло в лагерях, или об отказе на каком-то уровне всецело оценивать его значимость. Некоторые считают, что его сдержанность, скорее, связана с наличием большого числа других, более серьёзных проблем, о которых стоит волноваться. Оруэлл предпочел бы, чтобы мир не испытывал лишних неудобств от необходимости постоянно думать о Холокосте. Его роман, пожалуй, был его способом переосмысления мира, в котором Холокост и вовсе не происходил.
Ближе всего к проявлению антисемитизма в романе сцена обрядовой «двухминутки ненависти», представленная в самом начале «1984», как своего рода сюжетный ход для знакомства читателя с персонажами Джулии и О’Брайена. На выставке анти-голдстейнизма, описанной здесь с такой ядовитой непосредственностью, не делается никаких обобщений о расовых вопросах. «В партии нет предпочтений ни по расовому, ни по географическому признаку», — как сам Эммануил Гольдштейн утверждает в своей книге: «В самых верхних эшелонах можно встретить и еврея, и негра, и латиноамериканца, и чистокровного индейца…» Можно даже сказать, что Оруэлл считал антисемитизм «одним из вариантов великой современной болезни национализма», а британский антисемитизм, в частности, есть другая разновидность британской глупости. Он мог полагать, что к моменту трехстороннего слияния мира, которое он представлял себе в романе «1984», европейские разновидности национализма, к которым он привык, каким-то образом перестанут существовать, возможно, потому, что народы и, следовательно, народности будут отменены и поглощены более крупными коллективными идентичностями. На фоне общего пессимизма романа это может поражать, но на основе имеющихся у знаний, как неоправданно оптимистичный прогноз. Имущие, которых Оруэлл находил лишь нелепыми, но не более того, уже успели слишком сильно повлиять на ход мировой истории со времён 1945 года, чтобы их можно было так запросто сбросить со счетов.
В рецензии 1938 года на роман Джона Голсуорси, опубликованной в журнале New Statesman and Nation Оруэлл отметил, как бы невзначай: «Голсуорси был плохим писателем, и некоторые внутренние проблемы, обострявшие его чувствительность, едва не превратили его в хорошего [писателя]; но его неудовлетворённость исцелила себя, и он взялся за старое. Стоило бы остановиться и задуматься о том, в какой форме подобное происходит с нами самими».
Оруэлл удивлялся тому, как некоторые из его коллег-писателей живут в страхе, что их заклеймят, как буржуазных авторов. Но где-то среди его собственных страхов, вероятно, скрывалась возможность того, что он, подобно Голсуорси, однажды растеряет весь свой политический гнев и станет еще одним сторонником «Реальной действительности». Его гнев, не побоюсь этого слова, был ему дорог. Вместе с ним он прошёл свой жизненный путь: в Бирме, Лондоне, Париже, и по дороге на причал Уигана, в Испании, находясь под обстрелом, и будучи, в конечном итоге раненым фашистами, — он вложил свою кровь, свою боль и тяжелый труд, чтобы обрести гнев, и был привязан к нему, как капиталист к своему капиталу. Должно быть, подобная горечь присуща писателям больше, чем кому бы то ни было — страх слишком хорошо устроиться, страх продаться. Когда человек зарабатывает себе на жизнь литературным трудом, это, безусловно, один из рисков, хотя не каждый писатель против этого возражает. Способность правящего класса ассимилировать инакомыслящих всегда представляла опасность — фактически, это схоже с процессом, благодаря которому партия в романе «1984» могла постоянно обновляться снизу.
Оруэллу довелось пожить среди рабочей и безработной бедноты во времена депрессии 1930-х годов, и постичь её истинную непреходящую ценность. Писатель наделил героя романа «1984» Уинстона Смита подобной верой в литературный аналог английской бедноты — пролов, словно они — единственная надежда на избавление от ада Океании. В самый красивый момент романа (красота, — как это сформулировал Рильке, — есть ужас, который мы способны вынести) Уинстон и Джулия, думая, что они в безопасности, наблюдают из своего окна, как во дворе поёт женщина. Уинстон вглядывается в небо и испытывает почти мистическое видение миллионов живущих под ним людей: «они одинаково не научились мыслить, но хранят в своих сердцах, животах и мускулах ту силу, которая когда-нибудь перевернет мир. Если есть надежда, то она в пролах!» Это происходит за минуту до того, как их с Джулией арестуют, и начнется холодная, страшная развязка книги.
До войны Оруэллу было присуще презрение к натуралистическим сценам насилия в беллетристике, особенно к жестокой американской криминальным драмам, какие печатали в низкопробных бульварных журналах. В 1936 году в рецензии на один детективный роман писатель приводит отрывок, описывающий жестокое и методичное избиение человека. Этот фрагмент зловеще предвосхищает пытки Уинстона Смита в Министерстве любви. Что же произошло? Видимо, на писателя повлияли Испания и Вторая мировая война. То, что было «отвратительным мусором» в более спокойное время в послевоенный период стало частью народного политического образования, а к 1984 году для Океании оно будет и вовсе станет привычным делом. Тем не менее, Оруэлл не может позволить себе, подобно простому писателю-графоману, наслаждаться роскошью бездумно калечить плоть и дух кого-либо из своих персонажей. Порой бывает сложно оставаться один на один с этой книгой, как будто Оруэлл чувствует каждый момент испытаний Уинстона.
Интересы режима в Океании — во власти ради нее самой, в её неустанной войне с памятью, желанием — и языком как средством выражения мысли. С памятью, с точки зрения тоталитарного режима, относительно легко справляться. Такие организации как Министерство правды всегда отрицали и будут отрицать воспоминания других людей в попытках переписать историю. В нашем мире в 2003 году стало обычным делом, что государственным служащим платят больше, чем большинству из нас за то, что они изо дня в день фальсифицируют историю, превращают правду в банальность и уничтожают наше прошлое. Те, кто не помнит своего прошлого, обречены пережить его вновь, но только те, кто находится у власти могут найти способ, чтобы убедить всех, включая себя самих, в том, что никакого прошлого и не было, либо оно всё же было — такое прошлое, которое наиболее удобно им — а ещё лучше, что всё это, в любом случае, не имеет значения, за исключением некоторых документальных телепередач, зомбирующих зрителя. Но и они были слеплены на скорую руку ради того, чтобы развлечь аудиторию на часик-другой.
К тому времени, как они покинули Министерство любви, Уинстон и Джулия навсегда остались в состоянии двоемыслия, уничтоженные, они больше не испытывали чувств к друг другу, но могли одновременно и ненавидеть Большого Брата, и любить. Это самая мрачная концовка для книги, которую только можно себе представить. Но, как ни странно, это ещё не конец. Мы переворачиваем страницу, чтобы найти там приложение. Кажется, это какое-то критическое эссе под названием «Принципы Новояза». Как мы помним, в самом начале книги, благодаря имеющейся сноске, мы получили право, по желанию, заглянуть в конец книги и прочесть его. Некоторые читатели это сделали, другие — нет, но сегодня мы можем рассматривать этот приём как ранний пример гипертекста. Еще тогда, в 1948 году, эта, последняя часть книги, похоже настолько обеспокоила Американский Клуб Книги Месяца, что они потребовали её вырезать, наряду с главами, цитируемыми из книги Эммануэля Гольдштейна. Таково было непременное условие для принятия книги Оруэлла клубом. Хотя он и мог потерять не менее чем 40 000 фунтов стерлингов от американских продаж, Оруэлл отказался внести изменения, сказав своему агенту: «Книга построена так, что имеет в основе сбалансированную структуру, и потому нельзя просто взять и удалить большие куски здесь и там, если только вы не готовы переработать весь текст… Есть некая грань. И за её пределами я решительно не могу позволить, чтобы над моей работой издевались. Мне вообще кажется сомнительным, что такой подход принесет прибыль в долгосрочной перспективе». Три недели спустя книжный клуб смягчился, но вопрос остается открытым — зачем Оруэллу было нужно завершать такой страстный, жестокий и мрачный роман, как этот, пассажем, напоминающим комментарий учёного?
Ответ может заключаться в простой грамматике. С самого первого предложения эссе «Принципы Новояза» написано неизменно в прошедшем времени, словно бы нашему вниманию предлагается некоторый более поздний исторический период, после 1984 г., когда новояз стал буквально пережитком прошлого — словно, в каком-то плане, анонимный автор этого произведения теперь может свободно обсуждать, критически и объективно, ту политическую систему, для которой новояз был в свое время самой сутью. Кроме того, для написания эссе используется наш собственный, до-новоязовский английский. Новояз должен был стать общеразговорным к 2050 году, и всё же, похоже, что его эпоха длилась не так уж и долго, не говоря уже о его победе над староязом. Античные гуманистические способы мышления, присущие нормативному английскому языку, сохранились, устояли, и в конечном итоге возобладали, и возможно даже, что тот общественный строй и нравственный порядок, ему соответствующие, каким-то образом, были восстановлены.
В 1946 г. в статье о революции менеджеров, посвящённой анализу мирового кризиса бывшим американским троцкистом Джеймсом Бёрнемом, Оруэлл писал, «та огромная, непобедимая, вечная империя рабов, о которой, по всей видимости, мечтает Бёрнем, никогда не установится, а если и установится, то не выдержит, поскольку рабство перестало быть устойчивой основой для человеческого общества». Своими намеками на искупление и реставрацию, возможно, «Принципы новояза» служат неким способом смягчить, в противном случае, мрачную пессимистическую концовку. И мы отправляемся на улицы нашей собственной антиутопии, посвистывая при этом несколько более радостную мелодию, чем та, что соответствовала бы трагической концовке произведения.
Есть фотография, сделанная в 1946 году в Ислингтоне, на ней изображены Оруэлл и его приемный сын Ричард Горацио Блэр. Маленький мальчик, которому в то время было около двух лет от роду, весь сияющий от восторга. Оруэлл нежно держит его обеими руками, улыбаясь, довольный, но без самодовольства — у него гораздо более сложнее, выражение лица, как если бы он обнаружил нечто, что может быть ценнее, чем гнев. Его голова немного наклонена, в глазах такой пристальный взгляд, который может напомнить киноманам о персонаже Роберта Дюваля и предыстории, в которой он увидел больше, чем предпочёл бы. Уинстон Смит «cчитал, что родился в 1944 или 1945 году…» Ричард Блэр родился 14 мая 1944 г. Не трудно догадаться, что Оруэлл, в романе «1984» воображая будущее того поколения, к которому принадлежал его сын, описывал мир не таким, в котором он желал бы ему оказаться, но такой, от которого писатель желал бы его предостеречь. Он был нетерпелив в своих предсказаниях неизбежного, но оставался уверен в способности простых людей что-либо изменить. Мы снова возвращаемся к улыбке мальчика, такой открытой и сияющей, порождающей непоколебимую веру, в то, что наш мир, в конечном счёте, хорошее место, и что добропорядочность, такая как родительская любовь, всегда может быть чем-то само собой разумеющимся — вера настолько благородная, что почти можем вообразить себе Оруэлла, а, возможно, и нас самих, во всяком случае, на мгновение, клянущихся сделать все, что от нас требуется, чтобы только оградить его в будущем от предательства.
