Томас Пинчон. Предисловие к роману Ричарда Фариньи

ТОМАС ПИНЧОН
ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ РИЧАРДА ФАРИНЬИ «ЕСЛИ ОЧЕНЬ ДОЛГО ПАДАТЬ, МОЖНО ВЫБРАТЬСЯ НАВЕРХ»
ИЗДАНИЕ 1983 года

Перевод Роман Василенко
Редактор Максим Нестелеев

Пусть смутно, но я знал о Ричарде Фаринье еще до того, как с ним встретился. Это произошло зимой 1958 года, ближе к концу семестра, когда я работал младшим редактором студенческого литературного журнала Cornwell Writer¹. В какой-то момент начали приходить эти рассказы и стихи. Это был радикально иной голос, который, казалось, исходил извне — более уверенный, менее осторожный, более высокого качества, чем обычные присланные тексты. Немногие из сотрудников могли что-то мне рассказать об этом персонаже по имени «Фаринья», кроме того, что он отсутствовал в Корнелле некоторое время, поскольку путешествовал.

Вскоре на задних рядах аудиторий, где мне случалось бывать, я начал время от времени замечать это опасное присутствие — без пиджака или галстука, волосат более, чем тогда было модно, и сидит всегда с одной и той же компанией. Тихо, но напряжённо пребывая именно там, он наблюдал за происходящим. В конце концов, я таки соотнёс его с тем другим, литературным присутствием.

Мы вращались в разных кругах, поэтому наши пути изредка пересекались. Однажды весной я проходил мимо Квадрата Искусств² и заприметил Фаринью, лежавшего на зеленой траве с открытой книгой. Мы кивнули друг другу, поздоровались. «Послушай, — сказал Фаринья, — В субботу вечером у меня на Колледж-Авеню будет вечеринка, заходи, если хочешь». Именно так я впервые столкнулся с его удивительным даром вежливости. Пока мы болтали, происходила одна странность. Студентки, по которым я сох, подходили сюда, к нам, посреди белого дня, чтобы постоять и пообщаться с Фариньей. Он и их тоже приглашал на свою вечеринку. Ух ты, подумал я про себя, ух ты.

1958 год, безусловно, был другой планетой. Нужно понимать, как подавляли в то время сексуальность в кампусе. Рок-н-ролл был с нами несколько лет, но формулировка Наркотики/Секс/Рок-н-ролл была известна не многим. В Корнелле все студентки должны были проживать часть времени под замком, в общежитиях или женских домах³. В будние вечера они должны были находится на месте примерно до 11 часов вечера, когда запирались все двери. Ночные прогулки без разрешения наказывались Женской судебной коллегией, вплоть до исключения из колледжа. В субботу вечером комендантский час милосердно продляли до нереального времени, например до 12 часов ночи.

Комендантский час не был единственной эротической проблемой, с которой мы столкнулись — соотношение мужчин и женщин было три или четыре к одному, а также существовало разнообразное нижнее белье, дьявольски разработанное, чтобы, если не предотвратить, то по крайней мере отложить до комендантского часа любые контакты с областью таза вашей девушки. Я знал о женских домах, где в ночное время на входе работала дополнительная комендантша. Её работа заключалась в том, чтобы вежливо, но собственноручно убедиться в том, что перед выходом каждая девушка надела что-то вроде пояса верности Playtex⁴. Домовладельцам и местным лавочникам также рекомендовалось докладывать Администрации о присутствии студенток в квартирах вне кампуса, таких как у Фариньи. Таким образом Университет полагал, что выполняет свою обязанность, действуя in loco parentis⁵.

Никто серьёзно не протестовал против такого необычайного вмешательства до весны 1958 года, когда, будто предвещая 1960-е, студенты сплотились во имя цели: писали письма, собирались вместе, пикетировали, и в конце концов несколько тысяч человек в ночь с 23 на 24 мая во время комендантского часа при свете факелов штурмовали дом Главы администрации университета. Была развёрнута целая операция с применением камней, яиц и дымовых шашек. Стоя на крыльце, забросанный яйцами Глава поклялся, что толпа никогда не будет руководить Корнеллом. Войдя внутрь, он позвал проктора, то есть старшего полицейского кампуса, и начал орать: «Мне нужны головы… Мне плевать чьи! Просто достаньте мне головы, быстро!» По крайней мере, такой пошёл слух на следующий день, когда четырёх старшеклассников, в том числе Фаринью, отстранили от учёбы. Однако студентов это не остановило — они были в гневе. Планировались новые демонстрации. После нескольких переговоров тех четырёх студентов восстановили. Эти события послужили политическим и эмоциональным фоном для того давнего весеннего семестра в Корнелле — время и место действия романа Ричарда Фариньи «Если очень долго падать, можно выбраться наверх».

Не то чтобы это был типичный «роман о колледже». Скорее Фаринья использует кампус как микрокосм мира в целом. Он продолжает вводить персонажей и флешбэки извне. Здесь нет атмосферы заповедника или вечной молодости. Осознание смертности, подобно зимним ветрам этого региона, пронизывает каждую главу. А заканчивается роман смертью главного героя.

Студенческое сознание отчасти основано на ряде небрежных предположений о бессмертии. Элитарность и жестокость, присущие студенческому юмору, происходят от веры в собственное Освобождение, не только от времени и смерти, но и вообще от жизненных нужд. Это Освобождение, смысл которого Фаринья здесь любопытно расширяет, сбивает с толку и преследует главного героя романа Гноссоса Паппадопулиса.

По мнению Гноссоса, Освобождение — это не иллюзия или что-то само собой разумеющееся. Его жизнь — это ежедневная попытка заслужить и удержать это Освобождение. По ходу романа Гноссос пробует разные способы, в том числе восточную религию, дорожные эпифании, мескалин, любовь, но оказывается, что во всем есть какой-то недостаток. Единственное, что ему остается, — это надеяться на собственную цельность, расширенную версию Хладнокровия⁶ 1950-х. «Мне дарован иммунитет, — думает Гноссос, — ибо я не теряю своего хладнокровия»⁷. Вооружившись уличными навыками взлома замков и умением достать наркотики, Хладнокровие овладевает Гноссосом и становится основой его стиля.

Фаринья припас схожий приём для собственного публичного образа. Когда он говорил, одним из типичных выражений его лица была полуироничная полуулыбка, как будто он следил за своим голосом и не совсем верил тому, что слышал. Он носил с собой защитное поле из самосознания и мгновенного ответа. Я никогда не мог пробиться сквозь это поле, хоть и узнал его поближе во время 1959-го учебного года. Мы не были лучшими друзьями, но нравились друг другу, и наши тексты нам нравились, и мы иногда тусовались вместе: на вечеринках, в местных барах, таких как «Комната плюща» либо «Большой Красный Гриль у Джонни» (в книге он назван «У Гвидо»), где все обычно собирались ночью.

Еда и атмосфера «У Джонни» были приблизительно такими же, как их описывает Фаринья. Время от времени там играла живая музыка. Питер Ярроу⁸, будущий лидер группы «Peter, Paul and Mary»⁹, давал там стоячий концерт, может быть один из своих самых ранних. Его выступления чередовались с выступлениями одной рок-н-ролльной группы из продуктового магазина через дорогу. Они все знали друг друга. Через пару лет эти два течения, современный фолк и рок рабочего класса, сольются воедино в то, что мы сейчас вспоминаем как «музыку конца 1960-х». Фаринья увлекался не столько поп-музыкой, сколько традиционными американскими формами, такими как джаз, и особенно блюзом, его кантри и черным вариантами. К ныне канонизированному Бадди Холли¹⁰ он относился неоднозначно, что хорошо видно в романе, но в тоже время он обратил пристальное внимание на «Peggy Sue»¹¹. Сейчас кажется, что в гитарном соло этой песни он уловил то, что не увидели другие, какие-то проблески грядущих событий, но это тоже может быть моей собственной ретро-фантазией. Я знаю о двух альбомах того периода, от которых он был без ума — упомянутый в романе «Black Country Suit» Моуза Эллисона¹² и английская версия пьесы «Трёхгрошовая опера» Курта Вейля и Бертольда Брехта¹³.

А в танцах Фаринья отдавал предпочтение латинской музыке. Его благословили, и он об этом знал, удачным сочетанием наследственностей. Его мать была ирландкой, а отец — кубинцем. В обеих странах у него имелись родственники, которых он навещал. Так случилось, что в 1958 и 1959 годах на факультете архитектуры училось несколько студентов из Латинской Америки, и их компания была одной из нескольких, где Фаринью принимали с особой близостью и теплотой. Их вечеринки считались лучшими в округе. Фаринья танцевал странный пасодобль, которого я больше никогда не видел и за подлинность которого не могу ручаться. Женщины, с которыми он танцевал, хоть иногда и смущались, все равно получали удовольствие, а в этом и был весь смысл.

Каждый год на День Святого Патрика на факультете архитектуры была традиция изготавливать гигантского китайского дракона, около сотни футов в длину, собирать под ним как можно больше народу и бегать по кампусу и аудиториях, высовывая руки из-под костюма и лапая студенток, многие из которых красили волосы в зеленый. Весь день все веселились в море пива того же зеленого цвета. Это был один день, близкий к весеннему солнцестоянию, когда две этнические половины Фариньи находились в равновесии, и он мог наслаждаться ими обоими. Он заканчивал день в окружении позеленелого драконьего состава в почтённом баре под названием «У Джима», стоя на столе с кружкой зеленого пива и цитируя «Verde, qué te quiero verde…» Гарсии Лорки. ¹⁴

Это порождало цепочку тостов за все зелёное — cervezas verdes, coños verdes¹⁵. «El barco sobre la mar, — кричал Фаринья, — y el caballo en la montaña!» Годы спустя в Калифорнии, на утро после свадьбы с Мими Баэз¹⁶, перед восходом солнца, мы, оба с похмелья, случайно наткнулись друг на друга на чьём-то дворе. Это было где-то за городом, на холмах возле Пало-Альто¹⁷. Тогда у нас случилась одна из тех эпифаний под косяком. Фаринья смотрел на один из холмов неподалёку. На его зеленом склоне стояла белая лошадь и глядела на нас. Конечно, мы с Фариньей подумали о лошади на горе Лорки.

Иногда в колледже нам удавалось попасть на одну литературную волну. Однажды мы явились на одну немаскарадную вечеринку переодетые — он в Хемингуэя, а я в Фицджеральда. Каждый из нас был в курсе, что другой переживал период временного увлечения соответствующим автором. Полагаю, что тогда я учился у Фариньи тому, как наслаждаться некоторыми из своих одержимостей. В том же 1959-м мы одновременно подсели на то, что я до сих пор считаю одним из лучших американских романов — «Колдун» (1958) Оукли Холла¹⁸. Мы начали давать другим читать эту книгу, и на некоторое время у нас образовался микро-культ. Вскоре некоторые из нас разговаривали диалогами в духе «Колдуна» — нечто вроде вдумчивой, стилизованной речи, состоящей из смеси Викторианской эпохи и Дикого Запада. Возможно, для Фариньи это выглядело, как еще один способ проявить Хладнокровие.

Первый раз я прочитал «Если очень долго падать…», тогда еще черновик, летом 1963 года. Я помню, что надавал ему много бесплатных советов, но уже забыл, каких именно. К счастью, он не воспользовался ни одним из них. Наверное, он спрашивал себя, не думал ли я, что мы до сих пор находимся в литературном классе. Позже, переписав роман, за десять страниц до конца окончательного варианта его рука пошла против него. «Ты слышал о моей Парализованной руке?» — писал он в письме. — Почему, старина Том, — в духе «Колдуна», — я проснулся вот так, в этом месте, этим многообещающим при других раскладах утром с вялым обвисшим пучком зелени вместо руки. Чечевица. Чечевица и какое-то истощение, известное только олухам с сидячим образом жизни. Я, однажды охотник, после дерзкой игры вынужден чахнуть в кресле J.C. Penney¹⁹, накрытый детским одеялом… Но после месяца на иголках рука вернулась ко мне, и я закончил начатое…»

Когда я впервые прочитал книгу, то сравнивал её с собственным опытом, связанным с тем же местом, временем и людьми. Тогда казалось, что Гноссос и Фаринья были одним и тем же человеком. Было также очень весело узнавать реальные прообразы некоторых персонажей, понимая, что он с ними сделал. Сейчас, спустя почти двадцать лет, немного глубже вглядываясь в его метод, я думаю, что, возможно, это было не так уж просто сделать. Он не просто описал случившееся и поменял имена. Он действительно надрывал задницу, но результат получился настолько изящным, что во время первого чтения меня одурачили по полному.

Кажется, что Фаринья начал создавать большинство персонажей, беря ключевые особенности Корнеллских оригиналов — порядочность Дрю Янгблада, маниакальную браваду Хуана Карлоса Розенблюма, телосложение Джуди Ламперс — и затем с этих основ он начинает в полной мере развивать каждого героя. Вскоре, как и положено героям, у них сложилась собственная жизнь внутри романа, отличающаяся от того, кем они были за пределами книги. Здесь нет особого смысла «Называть Имена» — кому надо и так понятно, кто там описан, и они даже сегодня ходят среди нас.

Сам Гноссос никоим образом не является мистером Идеальным. У него кроткий нрав и почти полная непереносимость традиционной религии, национальной мифологии, некомпетентности, смирения, любого человека с американского Юга — неважно расист он или нет — и это список из недовольств можно продолжить. Он подвержен соблазнам вендетты или кармическому мышлению, что, как я подозреваю, было не чуждо самому Фаринье и послужило одним из импульсов для написания романа. Гноссос злоупотребляет наркотиками и алкоголем, а также публично оскорбляет женщин — то, что я никогда не замечал за Фариньей. Его собственный подход к женщинам всегда был сама вежливость и чуткость, хотя, возможно, не без одной-двух безумных выходок.

Например, история о волке. Это одна из встреч Гноссоса со смертельным животным миром, другая — с обезьяной-демоном из четырнадцатой главы. В книге Гноссос рассказывает сказку о волке Кристин Макклеод, девушке, в которую он влюбляется. Он использует форму диалога, в которой Кристин, как и мы, читая, должна использовать органы чувств — представить холод, скрип снега, пейзажи Адирондак²⁰. Это усовершенствованный вариант истории, наброски которой многие друзья впервые услышали в Корнелле, некоторые слышали даже чаще, чем они действительно этого хотели. На самом деле его история о волке имела огромный успех, и он использовал её, чтобы подцепить девочек, которые ему особенно нравились. Многие из них, насколько я помню, на это велись. Пересказывая, он каждый раз её переделывал, и она становилась всё лучше и лучше.

История об обезьяне-демоне, он же «Мандрил у окна», не имела такого успеха. Некоторые думали, что он переигрывает, другие считали, что он временно сошёл с ума. Когда наступала зимняя скука, мы развлекались тем, что тайком пробирались к окну Фариньи в неподходящее время, корчили обезьяньи гримасы и издавали то, что в нашем представлении было их звуками, надеясь на какую-то реакцию. Но он всего лишь полуулыбался и пожимал плечами, как бы говоря: «Если ты этого не понимаешь, то ты этого не понимаешь».

Но эта история остается одной из самых сильных и мрачных сцен в романе. Самым темным, и, по-моему, лучше всего написанным, является эпизод на революционной Кубе, в котором случайно убивают лучшего друга Гноссоса. Несмотря на то, что через пару страниц наступят студенческие беспорядки, настоящая кульминация книги — это Куба. Должно быть во времена увлечения Хемингуэем Фаринья увидел эту строчку о том, что каждая правдивая история заканчивается смертью. Смерть в этой книге не бездельничает, она всегда рядом — прямо за окном. Самое смешное — это нелепые попытки Гноссоса заранее договориться с Танатосом²¹, попытки найти какую-то уловку, которая позволит отделаться от контракта со смертью, которым мы все связаны. Ничто из того, что он пробует, не работает, но ещё смешнее, что, на самом деле, он слишком влюблён в жизнь. С наркотиками, сексом, рок-н-роллом он чувствует себя так хорошо, что ему приходится рисковать, дабы продолжать искушать смерть, только наполовину осознавая, что чем круче он живет, тем выше шанс, что выпадет его номер.

Ближе к концу его последнего семестра в Корнелле казалось, что Фаринья стал нетерпелив. Его ждали на работе в Нью-Йорке, и он говорил, что им все равно, получил ли он диплом или нет. Возможно, произошло романтическое несчастье с прототипом Кристин Макклеод, хотя мы никогда об этом не говорили, и до меня доходили лишь неопределённые слухи. В том семестре мы были в одной группе и «У Джонни» готовились к выпускному экзамену за парой бутылок эля Red Cape. На следующий день, когда не прошло и получаса с начала экзамена, я строчил эссе и заметил какое-то движение, поднял глаза и увидел, как Фаринья отдал свою экзаменационную книжку²² и вышел. Он точно не мог всё написать. Проходя мимо, он полуулыбнулся и пожал плечами, как тогда. Это был последний раз, когда я его видел перед тем, как он исчез на долгое время.

Он уехал в Нью-Йорк, потом перебрался на Кубу, женился на Каролин Хестер, начал музыкальную карьеру, гастролировал за границей, жил в Лондоне и Париже, развёлся, а потом вернулся в Калифорнию, Бостон и снова в Калифорнию. Иногда мы писали друг другу письма, а иногда, но не часто, мы пересекались. Мы говорили по телефону за день до его смерти. Как раз вышла его книга. Мы договорились встретиться в Лос-Анджелесе через пару недель. На следующий вечер я услышал новости по рок-н-ролльной AM-радиостанции. Он ехал на пассажирском сидении мотоцикла по Кармел-Вэлли Роуд²³, где рекомендуемая скорость составляет тридцать пять миль в час (48 км/час). Полиция подсчитала, что они ехали минимум девяносто (140 км/час) и не вписались в поворот. Фаринья слетел с мотоцикла и погиб.

Я позвонил ему домой, но никто не взял трубку. Позвонил в AP²⁴ Лос-Анджелеса, но они не могли ничего сказать наверняка. Мне не пришло в голову позвонить в местную больницу. Не хотелось услышать, что они скажут. Единственным человеком, которого я нашёл в ту ночь, была далёкая подруга со времен учебы в Корнелле, но она не сказала мне ничего нового. Мы оба все ещё надеялись, хоть надежда и угасала, и долго говорили посреди ночи о Фаринье и старых временах. В наших голосах была та же смесь из раздражения и любви, которую чувствовало большинство людей, когда всплывало его имя. Наконец, ближе к концу разговора она засмеялась. «Только подумай об этом. Если этот грёбаный Фаринья, — сказала она, — всего лишь серьёзно пострадал, если он дойдёт до грани Этого, а потом вернётся, понимаешь — мы никогда не услышим, чем это всё закончится».

Поддержать Пыльцу

КОНТЕКСТ