Брайан толкнул турникет со старого стадиона. Он тепло скрипнул.
Он сказал:
— Холодная война? Я не вижу, что она подходит к концу. А если бы и видел, хорошо. Я был бы счастлив.
— Позволь мне объяснить тебе то, чего ты, возможно, никогда не замечал.
Марвин сидел в кресле около сундука со старой экипировкой с трафаретной надписью Boston Red Socking. Он жестом указал ему на стул, стоящий по другую сторону сундука, Брайан подошел и сел.
— Чтобы война продолжалась, по обе стороны должны быть лидеры. Так всегда. Это честно и надежно. Потому что когда напряженность и соперничество подходят к концу, тогда и сбываются самые страшные ночные кошмары. Вся мощь и запугивание государства просачиваются из твоего собственного кровотока. Ты больше не главный. – что я хочу этим сказать?
— Не знаю.
— Точка отсчета. Придут другие силы, устремляясь, требуя, бросая вызов. Холодная война твой друг. Она нужна тебе, чтобы ты оставался на вершине.
— На вершине чего?
— А ты не знаешь? Ты не знаешь, что все ориентировано на твое доминирование в мире? Посмотри, что в Англии. Сорок тысяч женщин около авиабазы протестуют против бомб и ракет. Некоторые из них — мужчины в платьях. У них там буддисты, бьющие в барабаны.
Брайан не знал, что на это ответить. Ему хотелось поговорить о бейсболистах прошлого, размерах стадионов, о прозвищах и незначительных городках лиги. Вот зачем он был здесь, чтобы покориться страшному желанию слушать, как его хозяин декламирует забавные тексты, все эти пересказываемые истории о дурацких играх, драках, полевых дуэлях, которые уносились в сумерки, историях, которые Марвин собирал уже полвека – они были таинственной страстью воспоминания, отделяющей бейсбол от других видов спорта.
Марвин сидел, уставившись на табло, его сигара немного крошилась горящим концом.
— Я думал мы собрались говорить о бейсболе.
— А мы о нем и говорим. Это бейсбол. Видишь часы — сказал Марвин, -остановились в три пятьдесят восемь. Почему? Потому что в это время Томсон отбил хоумер Бранки.
Он назвал его Бранкером.
— Или потому что это день, когда мы узнали, что русские взорвали атомную бомбу. Знаешь кое-что об игре?
— Что? — Спросил Брайан
— Было двадцать тысяч свободных мест. Знаешь почему?
— Почему?
— Ты рассмеешься мне в лицо.
— Не рассмеюсь.
— Все в порядке. Ты мой гость. Я хочу, чтобы ты чувствовал себя, как дома.
— Почему так много свободных мест на самой важной игре года?
— За многие годы- сказал Марвин
— За многие годы.
— Потому что у определенных явлений есть качество бессознательного страха. Я искренне верю, что люди почувствовали некую катастрофу в воздухе. Дело не в том, кто мог выиграть, а кто проиграть. Некая ужасная сила, которая бы уничтожила — что за слово?
— Уничтожила.
— Уничтожила. Которая бы уничтожила всю суть игры. Тебе нужно понять, что на протяжении всех пятидесятых люди оставались дома. Мы выходили только чтобы сесть в машину. Общественные парки не были заполнены людьми в таких количествах, как сейчас. Музей был пустыми комнатами с рыцарями в доспехах, где можно было найти одного спящего охранника на каждые семь веков.
— Иначе говоря
— Иначе говоря, был настрой оставаться дома. Потому что угроза висела в воздухе.
— И ты говоришь, что у людей была интуиция конкретно на этот день.
— Как будто они знали. Они чувствовали связь между игрой и ошеломляющими событиями, которые могли происходить на другой стороне света.
— Отдельно взятая игра.
— Не днем раньше и не днем позже. Это была бескомпромиссная игра между двумя ненавидящими друг друга соперниками города. У людей было предчувствие, что эта игра была связана с чем-то большим. Перед ними стоял вопрос – хочу ли я идти на улицу и быть в большой толпе, в которой случись что ужасное, быть хуже всего, или стоит остаться дома с семьей и моим совершенно новым телевизором, здравый смысл говорит да, в кабинете с кленовой фанерой.
К удивлению Брайана, он не отверг его теорию. Он не обязательно верил этому, но и не опровергал. Он временно этому верил, находясь здесь, в этой комнате, расположенной ниже уровня улицы в каркасном доме в будний полдень в Клиффсайд Парк, Нью Джерси. Это было восторженной правдой, когда она появлялась изо рта Марвина Ланди и достигала среднего уха Брайана, недоказуемой правдой, отдаленной и недопустимой правдой, но не полностью противоречащей истории, не без оттенка достоверного внутреннего нарратива.
Марвин сказал:
— Что интересно в этой истории, слушай, когда они делают атомную бомбу, только послушай, они делают радиоактивное ядро точно такого же размера, как и бейсбольный мяч.
— Я всегда думал, что это грейпфрут.
— Мяч главной лиги бейсбола, не меньше девяти дюймов по окружности, согласно правилам.
Он скрестил ноги, засунул палец в ухо и почесал. У Марвина были огромные уши. Впервые Брайан обратил внимание на музыку, играющую где-то в доме. Может быть, он слышал ее всегда, краем уха, музыку, смешанную с тоном комнаты, самолетами, сносящимися ветром в Ньюарк, слабыми воплями траффика скоростных трасс – умеренная печаль, работа пианиста, которая имела структуру чего-то старого и обволакивающего, спрессованная роза, исчезнувшая в книге.
— Люди чувствуют невидимое. Но что-то смотрит прямо им в лицо, они этого не видят.
— Что ты имеешь в виду – сказал Брайан.
— Горбачев расхаживает повсюду с этой штуковиной на голове. Это родинка ведь, или что?
— Думаю, да.
— Она огромная, согласен?
— Да, довольно большая.
— Заметная. Ничего не можешь поделать, замечаешь. Я прав?
— Прав.
— И ты согласишься, что миллионы людей видят эту штуку в газетах каждый день.
— Видят.
— Они открывают газету, там мужская голова с удивительной отметиной высоко на ней. Согласен?
— Да, конечно.
— Что это означает? – сказал Марвин.
— А почему это должно что-то означать?
— Ты принимаешь это за чистую монету.
— Это его лицо – сказал Брайан – его голова. Пятно, родинка.
— А я вижу кое-что другое.
— И что же ты видишь?
— Ты спросил, и я тебе расскажу.
Марвин видел первый знак полного разрушения советской системы. Отпечатано на голове у мужчины. Карту Латвии.
Он говорил это открытым текстом, как Горбачев в основном передавал новости о том, что СССР столкнулись с беспорядками в республиках.
— Думаешь, это родинка. Погоди.
— Прошу прощения, но если ты развернешь карту Латвии на девяносто градусов, так чтобы восточная граница была наверху, то получишь точно такую же форму, что у Горбачева на голове. Иначе говоря, когда он ночью лежит в кровати, и его жена приносит ему стакан воды и аспирин, она видит Латвию.