Денис Джонсон «Скорая помощь», рассказ

Перевод Клим Токарев
Художественный редактор Александра Самарина
Корректор Маша Ловин-Лович


Денис Джонсон (1949–2017) — американский писатель, драматург и поэт, лауреат и финалист нескольких литературных премий (включая Пулитцеровскую премию и Национальную книжную премию США), автор романов «Ангелы» (Angels, 1983), «Фискадоро» (Fiskadoro, 1985), «Столп дыма» (Tree of Smoke, 2007), повести «Сны в поезде» (Train Dreams, 2002) и др. Рассказ «Скорая помощь» был опубликован 17 сентября 1991 года в журнале «Нью-Йоркер», а затем включен в сборник рассказов «Иисусов сын» (Jesus’ Son, 1992). «Иисусов сын» был экранизирован режиссером Элисон Маклин в 1999 году.


Я работал в отделении скорой помощи, кажется, три недели. Это было в 1974-м, до того, как кончилось лето. В ночную смену делать было нечего, разве что сортировать отчеты по страховке, сделанные днем, и я начал слоняться по отделению кардиореанимации, внизу в кафетерии и так далее в поисках Джорджи, санитара, моего очень хорошего друга. Часто он крал таблетки из шкафов.
Он мыл шваброй кафельный пол операционной.
— Ты все ещё этим занимаешься? — сказал я.
— Иисусе, здесь много крови, — пожаловался он.
— Где?
Пол выглядел достаточно чистым, как по мне.
— Что, черт подери, они делали здесь? — спросил он меня.
— Они проводили операцию, Джорджи, — сказал я ему.
— В нас так много мерзкого, липкого и вязкого, мужик, — сказал он, — и всё оно норовит выйти наружу. Он поставил швабру у шкафа.
— Что расхныкался?
Я не понимал.
Он резко остановился, медленно поднял руки к затылку и подтянул свой конский хвост. Затем он схватил швабру и начал с ней описывать разного рода широкие дуги, трясясь, рыдая и очень быстро передвигаясь по всему пространству.
— Что расхныкался? — сказал он. — Иисус. Вау, черт возьми, идеально.

Я сидел в отделении С.П. вместе с толстой нервозной Медсестрой. Один из врачей Семейного Обслуживания зашел за Джорджи, чтобы тот убрал за ним.
— Где Джорджи? — спросил парень.
— Джорджи в операционной, — сказала Медсестра.
— Снова?
— Нет, — сказала Медсестра. — Все ещё.
— А что он там делает?
— Моет пол.
— Снова?
— Нет, — вновь сказала Медсестра. — Все ещё.

В операционной Джорджи бросил свою швабру и согнулся в позу ребенка, марающего свои подгузники. Он смотрел вниз, в ужасе открыв рот.
Он сказал:
— Что я буду делать с этими ёбаными ботинками, мужик?
— Не знаю, что ты там украл, — сказал я, — но я думаю, ты это уже всё принял, да?
— Послушай, как они хлюпают, — сказал он, аккуратно прохаживаясь вокруг на пятках.
— Дай я проверю твои карманы, мужик.
Он замер на минуту, и я нашел его заначку. Я оставил ему две от каждых таблеток, особо не разбираясь, что он там подобрал.
— Осталось полсмены, — сказал я ему.
— Хорошо. Мне очень, очень, очень нужно выпить, — сказал он. — Пожалуйста, помоги отмыть пол от крови, будь так любезен.

Примерно в 3:30 утра Джорджи привел в отделение мужчину с ножом в глазу.
— Надеюсь, это не твоих рук дело, — сказала Медсестра.
— Я? — сказал Джорджи. — Нет. Он такой и был.
— Это всё моя жена, — сказал мужчина.
Лезвие было по рукоятку воткнуто внутрь внешнего угла его левого глаза. Нож был охотничий — или что-то типа того.
— Кто вас доставил в больницу? — спросила Медсестра.
— Никто. Я просто пришел пешком. Тут идти всего три квартала, — сказал мужчина.
Медсестра вгляделась в него.
— Нам лучше положить вас.
— Хорошо, я определенно готов для чего-нибудь такого, — сказал мужчина. 
Медсестра вгляделась в его лицо немного подольше.
— Другой глаз, — сказала она, — стеклянный?
— Пластиковый, или что-то подобное,— сказал он.
— И вы можете видеть этим глазом? — сказала Медсестра, подразумевая раненный глаз.
— Я могу видеть. Но я не могу сжать левую руку в кулак, потому что этот нож что-то делает с моим мозгом.
— Боже мой, — сказала Медсестра.
— Кажется, мне лучше позвать врача,— сказал я.
— Да, какой ты молодец, — согласилась Медсестра.
Они положили его, и Джорджи сказал пациенту:
— Имя?
— Терренс Вебер.
— У вас лицо темное. Я не могу разобрать, что вы говорите.
— Джорджи, — сказал я.
— Что ты говоришь, мужик? Я не могу разобрать.
Подошла Медсестра, и Джорджи сказал ей:
— У него лицо темное.
Медсестра наклонилась над пациентом.
— Как давно это случилось, Терри? — прокричала она ему в лицо.
— Совсем недавно. Это всё моя жена. Я спал, — сказал пациент.
— Хотите вызвать полицию?
Он подумал и наконец сказал:
— Разве что после смерти.
Медсестра подошла к интеркому на стене и позвонила дежурному врачу, тому, что из Семейного Обслуживания.
— Для тебя есть сюрприз, — сказала она через интерком. Ему понадобилось время, чтобы пройти по коридору к ней, потому как он знал, что она ненавидит Семейное Обслуживание, и её радостный тон голоса мог значить только что-то вне его компетенции и потенциально унизительное.
Он заглянул в травмпункт и увидел происходящее: служащий — это я — стоит рядом с санитаром, Джорджи, оба мы под веществами, смотрим на пациента, у которого из лица торчит нож.
— На что жалобы? — сказал он.

Врач собрал нас троих вокруг себя в кабинете и сказал:
— Ситуация следующая. Нам нужно собрать команду здесь, целую команду. Я хочу хорошего глазного. Отличного глазного. Лучшего глазного. Хочу нейрохирурга. И я хочу очень хорошего анестезиолога, найдите мне гения. Я эту голову трогать не собираюсь. Я буду просто наблюдать. Я знаю свои возможности. Мы просто приготовим его и будем сидеть смирно. Санитар!
— Вы меня имеете в виду? — сказал Джорджи. — Я его должен приготовить?
— Это больница? — спросил врач. — Это отделение скорой помощи? Это пациент? Ты санитар?
Я набрал диспетчера больницы и сказал ей, чтобы она нашла глазного и нейрохирурга и анестезиолога.
Джорджи можно было услышать по всему холлу: он мыл руки и пел песню Нила Янга, которая начинается с «Здравствуй, девушка-ковбой в песках. Ты командуешь в этих местах?»
— Этот человек не в порядке, абсолютно, ни на йоту, — сказал врач.
— Пока он может слышать мои инструкции, меня это не волнует, — настаивала Медсестра, зачерпывая ложкой содержимое бумажного стаканчика. — У меня есть моя собственная жизнь и семья под крылом, о которых мне нужно думать.
— Что ж, хорошо, хорошо. Смотри голову мне не откуси, — сказал врач.
Глазной был в отпуске или что-то такое. Пока диспетчер больницы делала звонки, чтобы найти кого-нибудь настолько же профессионального, другие специалисты неслись сквозь ночь, чтобы присоединиться к нам. Я стоял, смотря на графики, и продолжал жевать таблетки Джорджи. Какие-то из них отдавали мочой, какие-то жгли, какие-то были на вкус как мел. Толпа медсестер и два медика, которые до этого присматривали за кем-то в отделении интенсивной терапии, теперь находились вместе с нами здесь.
У каждого были свои мысли по поводу того, как решить проблему извлечения ножа из мозга Терренса Вебера. Но когда Джорджи пришел после подготовки пациента, — выбривания брови и дезинфицирования участка вокруг раны и так далее, — он вроде как держал в левой руке охотничий нож.
Разговор просто канул в бездну.
— Откуда, — спросил, наконец, доктор, — ты это взял?
Никто больше не проронил ни единого слова, все надолго замолчали.
Спустя какое-то время одна из медсестер отделения интенсивной терапии сказала:
— У тебя шнурок развязался. Джорджи положил нож на график и наклонился, чтобы завязать шнурки.

Осталось продержаться еще двадцать минут.
— Как там мужик? — сказал я.
— Кто? — сказал Джорджи.
Оказалось, что оставшийся глаз Терренса Вебера все еще прекрасно видел, и его моторика и рефлексы были в приемлемом состоянии, несмотря на ранние жалобы по поводу двигательных функций.
— Его жизненно важные органы в норме, — сказала Медсестра. — Он здоров. Вот так случается.

Через некоторое время ты забываешь, что сейчас лето. Ты не помнишь, что из себя представляет утро. Я проработал две двойные смены с восьмичасовым перерывом между ними, который я провел за сном в каталке у поста медсестры. Из-за таблеток Джорджи я ощущал себя гигантским шаром, наполненным гелием, но я бодрствовал. Джорджи и я пошли к парковке, к его оранжевому пикапу.
Мы лежали на пыльном куске фанеры в задней части пикапа, дневной свет бил нам в веки, и вкус люцерны оседал на наших языках.
— Я хочу пойти в церковь, — сказал Джорджи.
— Поехали на ярмарку.
— Я бы хотел попасть на богослужение. Очень.
— У них там покалеченные ястребы и орлы. Из Общества охраны животных, — сказал я.
— Прямо сейчас мне нужно в тихую молельню.

Мы с Джорджи отлично провели время, катаясь по окрестностям. В тот день выдалось несколько спокойных и солнечных часов. Это было одно из тех мгновений, когда все прошлые и грядущие проблемы идут к черту. Небо голубое, и мертвые возвращаются. Позже после полудня, с меланхоличной покорностью, ярмарка распахнула нам свои объятья. У рекордсмена ЛСД, знаменитого гуру поколения любви, берут интервью посреди телевизионной группы слева от клеток для домашней птицы. Его глаза выглядят так, словно он купил их в магазине приколов. Я и не осознаю, с сожалением смотря на этого инопланетянина, что за свою жизнь я принял столько же, сколько и он.

После этого мы потерялись. Мы ехали несколько часов, в буквальном смысле несколько часов, но не могли найти дорогу в город.
Джорджи начал жаловаться:
— Это была худшая ярмарка на моей памяти. Почему не было аттракционов?
— У них были аттракционы, — сказал я.
— Я не видел ни одного аттракциона.
Заяц пронесся перед нами, и мы сбили его.
— Были карусель, чёртово колесо и та штука, что называется Кувалдой, после которой люди, согнувшись, блевали, — сказал я. — Ты совсем слепой?
— Что это было?
— Заяц.
— Что-то стукнулось.
— Ты сбил его. Он стукнулся.
Джорджи держал тормозную педаль.
— Рагу из зайца.
Он сдал пикап назад и зигзагом подъехал к зайцу.
— Где мой охотничий нож?
Он чуть не переехал несчастное животное, во второй раз.
— Мы заночуем на природе, — сказал он. — Утром позавтракаем его бедрышками.
Он опасно, в этом я был уверен, размахивал охотничьим ножом Терренса Вебера.
Через минуту он стоял у края полей и разрезал сухопарое мелкое существо, выбрасывая из него органы.
— Я должен был стать врачом, — прокричал он.
Семья в большом «Додже», единственной машине, что проехала мимо нас за все это время, снизила скорость и, проезжая, стала глазеть из окон. Отец сказал:
— Это змея?
— Нет, это не змея, — сказал Джорджи. — Это зайчиха с малышами внутри.
— С малышами! — сказала мать, и отец ускорился, несмотря на возражения маленьких детей сзади.
Джорджи подошел к моей двери, вытянув перед собой низ рубашки, как если бы он нёс яблоки или что-то такое, но на самом деле это были скользкие миниатюрные зайчата.
— Вот это я есть ни за что не буду, — сказал я ему.
— Возьми их, возьми. Я должен вести, возьми их, — сказал он, бросив их мне на колени и cадясь в машину через свою дверь. С победным видом он стал нестись быстрее и быстрее.
— Мы убили мать и спасли детей,— сказал он.
— Уже поздно, — сказал я. — Давай вернемся обратно в город.
— Конечно.
Шестьдесят, семьдесят, восемьдесят пять, уже доходит до девяноста.
— Этих зайцев лучше держать в тепле.
По одному я просунул крошек между пуговиц рубашки и пристроил их у живота.
— Они едва двигаются, — сказал я Джорджи.
— Мы достанем сахар и молоко и все такое, и мы вырастим их сами. Они будут большими, как гориллы.
Дорога, на которой мы потерялись, рассекала мир прямо посередине. Все еще было дневное время, но у солнца было света не больше, чем у украшения или губки. В этом свете ярко-оранжевый капот пикапа стал темно-синим.
Джорджи стал смещаться к обочине, медленно, медленно, как если бы он заснул или перестал следить за дорогой.
— Что такое?
— Мы не можем ехать дальше. У меня нет фар, — сказал Джорджи.
Мы припарковались под странным небом, на которое наложили блеклое изображение молодого месяца.
За нами стоял небольшой лес. Этот день был сухим и жарким, оленьи сосны и все остальное, что было вокруг, терпеливо вываривалось тепловыми волнами, но как только мы сели курить сигареты, то неожиданно стало очень холодно.
— Лето закончилось, — сказал я.
Это был год, когда арктические облака спустились на Средний запад, и у нас в сентябре две недели шла зима.
— Ты понимаешь, что сейчас пойдет снег? — спросил меня Джорджи.
Он был прав, собирались грозовые облака цвета вороненой стали. Мы вышли и шатались как идиоты. Прекрасная прохлада! Этот неожиданный мороз, и пронизывающий нас привкус хвои!
Снежный шквал кружился над нашими головами, в то время как опускалась ночь. Я не мог найти пикап. Мы просто продолжали теряться все дальше и дальше. Я продолжал звать: «Джорджи, ты видишь?», а он продолжал говорить: «Что вижу? Что вижу?»
Единственным видимым источником света была полоска вечерней зари, сверкающей под кромкой облаков. Мы направились в ту сторону.
Мы тихо скатились с холма на открытое поле, которое, как казалось, было армейским кладбищем, заполненными бесконечными рядами аскетичных и одинаковых крестов над могилами солдат. До этого я никогда не был на этом кладбище. На дальней стороне поля, прямо за занавесом снега, небо было разорвано, и ангелы сходили со сверкающего лазурного лета, их огромные лица очерчены светом и полны жалости. Их вид пронзил мне сердце насквозь, до самых позвонков, и будь хоть что-нибудь у меня в кишечнике, то я бы испачкал штаны от страха.
Джорджи распростер руки и выкрикнул:
— Мужик, это кинотеатр под открытым небом!
— Кинотеатр под открытым небом…
Я не вполне понимал, о чем он.
— Они показывают кино в блядскую метель! — крикнул Джорджи.
— Вижу. Я думал, это что-то другое, — сказал я.
Мы аккуратно спустились туда, перелезли через сломанное ограждение и встали в самом конце. Динамики, которые я принял за могильные кресты, бормотали в унисон. Затем была звенящая музыка, мелодию которой я едва разобрал. Знаменитые кинозвезды катались на велосипедах за рекой, смеясь своими огромными красивыми ртами. Если кто-либо собирался посмотреть это шоу, то они уехали, когда погода испортилась. Не было ни одной машины, ни разбитой с прошлой недели, ни той, что была оставлена из-за пустого бака. Через несколько минут, во время головокружительной кадрили, экран стал черным, кинолето закончилось, снег потемнел, ничего не осталось, кроме моего дыхания.
— Мои глаза начинают вставать на свое место, — сказал Джорджи в следующую минуту.
Общая серость рождала различные формы, это правда.
— Но какие близко, а какие далеко? — я умолял его сказать мне.
Путем проб и ошибок, перетаптываясь с места на место в мокрой обуви, мы нашли пикап и, дрожа, сели в него.
— Уезжаем отсюда, — сказал я.
— Мы не можем никуда ехать без фар.
— Мы должны вернуться. Мы далеко от дома.
— Нет, не далеко.
— Мы, должно быть, в трехстах милях.
— Мы прямо за городом, Долбоёб. Мы просто катались по кругу.
— Здесь негде заночевать. Я слышу магистраль рядом.
— Мы просто останемся здесь, до тех пор, пока не стемнеет. Мы можем поехать домой ночью. Мы будем невидимыми.
Мы слушали, как автопоезда проносились по магистрали из Сан-Франциско в Пенсильванию, словно дрожь по длинной ножовке, в то время как снег засыпал нас.
Наконец, Джорджи сказал:
— Надо бы найти молока для этих зайчат.
— У нас нет молока, — сказал я.
— Мы смешаем его с сахаром.
— Не мог бы ты взять и внезапно забыть об этом молоке?
— Они — млекопитающие, мужик.
— Забудь этих зайцев.
— Кстати говоря, где они?
— Ты меня не слушаешь. Я сказал: «Забудь зайцев».
— Где они?
По правде говоря, я забыл о них, и они были мертвы.
— Они соскользнули мне за спину, и я раздавил их, — сказал я в слезах.
— Они соскользнули тебе за спину?
Он смотрел, пока я вытаскивал их из-за спины.
Я брал их по одному, держал в руках, и мы смотрели на них. Их было восемь. Они были не больше моих пальцев, но при этом все было на месте.
Лапки! Веки! Даже усики!
— Усопшие, — сказал я.
Джордж спросил:
— Всё у тебя так хуево получается? Иначе не бывает?
— Неудивительно, что меня называют Долбоёбом.
— Эта кличка закрепится.
— Я это понимаю.
— Кличка «Долбоёб» уйдет с тобой в могилу.
— Я так и сказал. Я с тобой заранее согласился, — сказал я.
Или, быть может, это было не во время снегопада. Может, это было тогда, когда мы спали в пикапе, я перевернулся на зайчатах и расплющил их. Не имеет значения. Что важно для меня помнить сейчас — это раннее утро следующего дня, когда снег на лобовом стекле растаял и дневной свет разбудил меня. Туман окутал все и с солнечным светом становился все более отчетливым и странным. Зайчата еще не стали проблемой, или уже были забытой проблемой, и на ум мне ничего не приходило. Я ощутил утреннюю красоту. Я мог понять, как тонущий человек неожиданно ощущал утоление сильной жажды. Или как раб мог стать другом своему господину. Джорджи спал лицом прямо на руле.
Я видел комочки снега, они походили на цветы, раскрывшиеся на стволах динамиков — нет, скорее указывали на цветы, которые всегда там цвели. Лось смирно стоял на пастбище за ограждением, с видом властным и глупым. И койот рысью пересек пастбище и исчез средь молодых деревьев.

В тот день мы вовремя успели в больницу и продолжили работать, как будто бы так всегда и было и мы никуда не уезжали.
— Господь, — сказал интерком, — пастырь мой.
Так происходило каждый вечер, потому что это была Католическая больница. «Отче наш, сущий на небесах», и так далее.
— Да-да, — сказала Медсестра.
Мужчину с ножом в голове, Терренса Вебера, выписали к ужину. Его оставили в больнице на ночь, наложив на глаз повязку, — всё, на самом деле, без надобности.
Он остановился у С.П., чтобы попрощаться.
— Из-за этих таблеток, что они дали мне, все на вкус отвратительно, — сказал он.
— Всё могло быть хуже, — сказала Медсестра.
— Даже язык неприятный.
— Это чудо, что ты в итоге не ослеп и, в конце концов, не умер, — напомнила она ему.
Пациент узнал меня. Он поприветствовал меня с улыбкой.
— Я подглядывал за соседкой, когда она загорала, — сказал он. — Моя жена решила меня ослепить.
Он пожал руку Джорджи. Джорджи не знал его.
— А ты кто такой? — спросил он Терренса Вебера.

За несколько часов до этого Джорджи сказал кое-что, что неожиданно и полностью объясняло разницу между нами. Мы ехали назад в город, по трассе Олд Хайвей, сквозь однообразность. Мы взяли попутчика, одного моего знакомого парня. Мы остановили машину, и парень медленно залез в нее, словно вскарабкивался из жерла вулкана. Его звали Харди. Он выглядел даже хуже, чем мы.
— Мы обдолбались и проспали в пикапе всю ночь, — сказал я Харди.
— У меня было предчувствие, — сказал Харди. — Что случилось именно это или что вы, короче, куда-то далеко укатили.
— И это тоже, — сказал я.
— Или что ты болен, или умер, или еще что.
— Кто этот парень? — сказал Джорджи.
— Это Харди. Он жил со мной прошлым летом. Я нашел его на пороге. Что стало с твоим псом? — спросил я Харди.
— Он там же, где и был.
— Ага, я слышал, что ты уезжал в Техас.
— Я работал на пасеке, — сказал Харди.
— Ого. Тебя эти самые жалили?
— Не так часто, как можно подумать, — сказал Харди. — Ты — часть их повседневной работы. Всё это — часть гармонии.
Снаружи все та же полоса земли повторно прокручивалась перед нашими лицами. День был безоблачный, ослепляющий. Но Джорджи сказал: «Глядите-ка», указывая куда-то вперед.
Одна звезда была столь яркой, что вспыхнула в пустом небе ослепительным голубым огоньком.
— Я сразу тебя узнал, — сказал я Харди. — Но что случилось с твоей прической? Кто покромсал твои волосы?
— Даже говорить не хочется.
— Ну и не надо.
— Меня призвали.
— О нет.
— О да. Я в самоволке. Я — дезертир. Мне нужно попасть в Канаду.
— О, это ужасно, — сказал я Харди.
— Не волнуйся, — сказал Джорджи. — Мы поможем тебе попасть туда.
— Как?
— Как-нибудь. Я думаю, что знаю тех, кто может помочь. Не волнуйся. Ты на пути в Канаду.
Тот мир! Теперь уже все стерто и скручено, как рукопись, и куда-то спрятано. Да, я могу ее коснуться. Но где она?
Немного погодя Харди спросил Джорджи: «Кем ты работаешь?», и Джорджи сказал: «Я спасаю жизни».


Больше об американской литературе в нашем Телеграм-подвале