Перевод Максим Бондарев
Редактор Алексей Поляринов
Дизайн Владимир Вертинский
Речь Брайана Стоунхилла, прочитанная на первой Международной конференции по творчеству Пинчона в Университете Уорика, Англия, ноябрь 1994 года.
НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД идея причислить Томаса Пинчона к пантеону пророков киберпространства выглядит неожиданной, а может и вовсе ложной. Начнем с того, что самый сложный и самый замечательный романист нашего времени питает явное отвращение ко всему двоичному. Как кибернавтам и киберпанкам хватает наглости называть Пинчона своим литературным предком, когда сам автор «Радуги тяготения» очевидно считает область цифровых данных исходным материалом для фашизма, пригодным только для дегуманизации?
Взять, к примеру, Нэда Стрелмана, злого психолога-экспериментатора, который только и ждет шанса заполучить в свои руки человеческое существо. Рассказчик в романе Пинчона сообщает нам, что «в царстве от нуля до единицы, от не-чего-то до чего-то Стрелман способен владеть лишь нулем и единицей. Он не может, в отличие от Мехико, выжить между. Как и его учитель Иван Павлов, Стрелман воображает кору больших полушарий в виде мозаики из пунктов вкл./выкл. […] Но каждому пункту дозволено лишь два состояния: бодрствование или сон. Единица или нуль.» 1
Если вкратце, то Стрелман (который к тому же недвусмысленно назван в честь двоичного переключателя на железнодорожном перекрестке) злой персонаж. Он хочет использовать бедного, всеми забытого янки, Энию Ленитропа и карту его сексуальных похождений по Лондону, чтобы доказать «твердокаменную детерминированность всего, всякой души» и тем самым установить «истинное механическое объяснение» Павлова для поведения человека. И на случай, если мы не уловили опасно антигуманный колорит бинарного разума Стрелмана: «Роджер вспомнит эту улыбку [Стрелмана] — она станет преследовать его — как злобнейшую гримасу, какую только видел на человеческом лице». Когда она не связана со злом, как в случае со Стрелманом, область цифровых данных кажется побочным проявлением безумия в романе Пинчона.
Что еще мы можем вынести из этих строк, применительно к польскому гробовщику на шлюпке, который выгреб в штормовое море поглядеть, не шарахнет ли его молнией? «Нормальный такой дигитальный попутчик, в ответ на все — да или нет, и двуцветные шашечки причудливых очертаний и текстуры распускаются дождливой ночью вкруг него и Танатца.»
И все же я бы предположил, что несмотря на кажущуюся недвусмысленную враждебность повествования к двоичному и очевидное высмеивание цифрового, Томас Пинчон в своем романе 1973 года не только проклинает, но и предсказывает появление всего того, что мы теперь бойко называем киберпространством.
Он делает это множеством способов, но в основном — наполняя «Радугу тяготения» неким подпольным, подсознательным чувством, будто бы планета, которую мы населяем, жива. Таким образом, в романе есть эта драматическая напряженность между недоверием Пинчона к цифровой сфере и его намеком на то, что Земля сама по себе разумное существо. И эта напряженность — пророческая, ведь если планета растит собственную нервную систему, то глобальная нейронная сеть вполне может быть похожа на Интернет. К черту двоичный код! да здравствует самая глобальная схема из всех возможных — здесь кроется амбивалентная суть пророчеств Пинчона о киберпространстве.
Поскольку нет никакого убедительного способа рассмотреть этот роман целиком, я предлагаю взять четыре фрагмента и наиболее показательные главы:
1. Первые страницы «Радуги Тяготения»;
2. видение дядюшки Ленитропа, химика Лайла Елейна;
3. «история Байрона, башковитой лампочки»
4. и будущая судьба самого Ленитропа.
Наконец, в самом конце я хотел бы вернуться к значению названия романа.
Согласно лекции Норберта Винера по кибернетике в Американской академии искусств и наук в марте 1950 года, слово кибернетика — производное от древнегреческого слова «кибернитес» (ku-ber-NEE-tis), что означает «штурман», «рулевой». Это понятие изобрели потому, что в литературе еще не было адекватного термина для описания науки о коммуникации и родственной науки об управляющих устройствах, как у машин, так и у живых организмов. Таким образом, под кибернетикой мы понимаем те виды деятельности и идеи, которые связаны с передачей, хранением и получением информации. С учетом этого определения ясно, что вступительная часть «Радуги тяготения» просто перенасыщена отсылками к кибернетике.
«По небу раскатился вой» — с самого начала ясно, что тема романа — коммуникация. Начало буквально отсылает нас к звуку, возникающему после поражения ракетой цели, звуку, который пытается догнать свой сверхзвуковой источник. Но также обратите внимание, что в первом предложении — «По небу раскатился вой» — используются глаголы выражения, передачи и развоплощения. Выражение, передача и развоплощение — доминирующие функции электронной связи (она же электронная почта), не так ли? Выражение, передача и развоплощение.
Когда «Пират» Апереткин замечает отдалённый проблеск одной из первых ракет, направленных на Лондон, он невольно думает о том, что это «свежая почта» — своего рода кибер-сарказм, взгляд цели на приближающийся к ней артиллерийский снаряд. Взгляд на ракету как на сигнал, отправленный и полученный в виде информации, не как на физический объект, а скорее как на пакет информации, — изощрённое сравнение, которое красной нитью проходит через весь роман Пинчона. Позднее в этой же вступительной сцене Пират получает по телефону сообщение (еще одна кибернетическая острота) от военного командира, который «сообщает, что в Гринвиче ждёт послание, Пирату адресованное».
«Доставлено весьма пленительным манером, — голос пронзителен и разобижен, — у меня таких умных друзей нет. Вся моя корреспонденция прибывает почтой». Эта разница между новыми средствами коммуникации и старой-доброй «черепашьей» почтой — и есть avant la lettre.
В этом же первом эпизоде мы видим описание «состояния» Пирата Апереткина, когда он необъяснимым, однако весьма достоверным образом влезает в фантазии других людей. Самая комичная и запоминающаяся из них — это аденоидная фантазия лорда Болторарда Осмо, касающаяся гигантского Аденоида, который где-то в Лондоне глотает своих жертв и требует кокаина. И здесь, в этой галлюцинации Пирата мы видим воплощение бесплотной, по-видимому мгновенной передачи информации — в данном случае, информации в виде изображений, что делает Пирата чем-то вроде получателя GIF-файлов. Пират получает JPEG и GIF файлы словно бы через какой-то бесплотный духовный кибернетический узел. Пират сам, в каком-то смысле, и есть такой узел.
Следующая важная характеристика, которую я хотел бы отметить в начале романа, — это любопытные отношения между одушевлённым и неодушевлённым, такие сложные и нестабильные в этой сцене, как и на протяжении всего романа. Напомним, что текст «Радуги тяготения» предваряется эпиграфом от Вернера фон Брауна относительно «продолжения нашего духовного бытия после смерти». Мертвые у Пинчона продолжают существовать, мы это хорошо знаем. Там есть святилища, выходцы с того света, призраки и ангелы. В этой первой сцене банановые завтраки Пирата — сказать Смерти «отвали» — способ отправить сообщение словно бы на Ту Сторону. Как говорит Эдвин Паток Роджеру Мехико позднее в романе: «Есть люди — вот эти гереро, к примеру, — которые каждый день ведут дела с предками. Мертвые реальны, как живые. Как их понять, не подходя к обеим сторонам стены смерти одинаково по-научному?»
В рамках аналогии с этой проницаемой границей между жизнью и смертью, Пинчон часто размывает черту между одушевлённым и неодушевленным. Во сне Пирата Апереткина, с которого начинается роман, беженцы описаны так: «сложены штабелями между всем прочим, уготовленным к спасительной транспортировке». Выйдя, словно Бык Маллиган, на крышу своего домика недалеко от набережной Челси, Пират стонет, когда холод «лупит его по зубным пломбам», напоминая нам о том, что мы тоже конструируем себя из неорганических материалов — задолго до протезов «Человека на шесть миллионов долларов» из одноимённого телесериала.
Пинчон рассказывает нам о Пирате в этой первой сцене, по сути, что «череп у него — будто металлический» — точно так же гораздо позже он представит другого персонажа как своего рода контрабандиста на границе между одушевлённым и неодушевленным: «Туда-сюда по всей этой трепещущей плоти перемещается безумный падальщик Чичерин — металлический главным образом».
В романе есть этически манихейское размежевание между Нами и Ими, ясно, что они являются силами неодушевленного, в то время как хорошие парни — это силы Жизни.
Но Пинчон постоянно фокусируется на границе между ними, и она растворяется под его испытующим взглядом. Огромное предложение на первой странице романа вызывает «запахи, рожденные углем во дни, отъехавшие в далекое прошлое, запахи лигроиновых зим, воскресений, когда ничего не ходит, кораллообразного и таинственно жизнеспособного нароста, из-за слепых поворотов, из одиноких прогонов, кислая вонь отсутствия подвижного состава, вызревающей ржави…»
Просто начните разбирать эти последние фразы: уголь находится на границе раздела, это органический минерал, и лигроин тоже, ещё одно некогда живое «ископаемое топливо». Словосочетания «кораллообразный нарост» и «таинственно жизнеспособный» описывают минералы, которые ведут себя так, как если бы они были овощами. «Слепые повороты» и «одинокие прогоны» — это антропоморфные эпитеты для неодушевлённых предметов. «Вызревающая ржавь» также размывает линию между неорганической и органической химией, это образ, который просачивается как растворитель через границу между органическим и неорганическим.
Я бы сравнил стратегию Пинчона здесь с недавним исследованием Грегори Стока, опубликованным в 1993 году издательством Simon & Schuster под названием «Метачеловек: объединение людей и машин в глобальный суперорганизм». Сток перенимает отчасти маклюэновское утверждение о том, что, когда вы используете компьютер, он становится продолжение вашего ума. Разница между банками памяти в вашей голове и данными на ваших дисках по сути дела невелика. В этом смысле наличие у нас памяти означает, что у нас есть возможность вызывать, загружать, искать воспоминания и припоминать события.
Припоминание и загрузка, по сути, одно и то же.
Автор «Радуги тяготения» не размышляет так явно или прозаично, как Сток в своём важном исследовании, однако, Пинчон, как мы уже отмечали, прибегает к размыванию границ между одушевлённым и неодушевлённым. На первой странице отмечается, что «стены разламываются», подобно тому, как самые последние строки романа продолжают сокращаться на линии между одушевлённым и неодушевлённым:
Лик часовой на каждом склоне,
И что ни камень — то Душа…
Теперь все вместе…
Размывая линию между тем, что живо и что нет, Пинчон позволяет нам увидеть, как органические процессы осуществляются средствами неживой природы. В частности, металлы, как известно, проводят электрические импульсы жизни без потери жизненного духа. После длительного описания того, что происходит, в конце концов, c «тысячами старых использованных тюбиков от зубной пасты», Пинчон пишет:
«Однако преемственность — плоть от родственных металлов, домой к безотрадному морю — выстояла. Не смерть разъединяет эти воплощения, но бумага: особенности бумаги, поведение бумаги. Война, Империя возведут такие барьеры меж нашими жизнями. Войне нужно этак делить, а затем подразделять еще, хотя ее пропаганда всегда будет упирать на единство, альянс, дружную работу.»
Суждение нашего бывшего студента инженерного факультета о том, что металл может стать родственным плоти, если его подключить к человеческому духу, кажется, предвидит путь для окончательного расширения человеческой мысли и выражения посредством телефонных линий, кремниевых микросхем и фосфорных экранов киберпространства.
В «Радуге тяготения» даже есть предсказание о будущем значении кремния в продлении жизни до областей влияния неодушевлённого. Оно исходит от (что немаловажно) мучителя младенца Тайрона и заядлого бинариста Ласло Ябопа в его ежегодной заключительной лекции своим ученикам в Гарварде, и сопровождается с теологическим панчлайном:
« — У вас есть выбор, — кричал Ябоп, […] отстать со своим углеродом и водородом, каждое утро вместе с безликими отарами, которым не терпится спрятаться от солнца внутрь, таскать на комбинат коробку с обедом — или же двинуться за пределы.
Кремний, бор, фосфор — они могут заменить углерод и связываться с азотом, не с водородом — […] двинуться за пределы жизни, к неорганике.
Здесь нет хрупкости, нет смертности — здесь Сила, здесь Вневременное.
Засим — его хорошо известный финал: он стирал с доски накорябанные С — Н и огромными буквами чертал Si — N.»
«Прилив будущего» — пророчески замечает рассказчик у Пинчона.
В менее макиавеллиевской, более космической форме дядя Ленитропа, Лайл Елейн «воображает, что путешествовал под историей: история-де — разум Земли, в ней есть страты, залегающие очень глубоко, слои истории, аналогичные слоям угля и нефти в теле Земли». К тому, что трудно привыкнуть к чуду открытия: «Земля, оказывается, — живая зверюшка; он долгие годы считал ее здоровенным тупым булыжником, а теперь в ней обнаруживаются тело и душа». Обнаружить, что Тяготение, такое само-собой-разумеющееся, на самом деле — нечто сверхъестественное, Мессианское, сверхчувственное в духотеле Земли… Пинчон излагает здесь видение, которое в последнее время стало модным называть гипотезой Геи; эта идея, основанная на теориях, впервые выдвинутых английским климатологом Джеймсом Лавлоком, гласит, что жизненные формы на земле помогают поддерживать устойчивое состояние климата и что, если экстраполировать, саму планету возможно стоит рассматривать как живой мета-организм, который будет называться в честь Геи, древней богини земли.
Если мы хотим отдать этому утверждению то уважение, которое, по-видимому, оказывает ему сам Пинчон, то мы увидим аналогию между подобным глобальным организмом и той развивающейся нервной системой, которую люди соткали для планеты, создав то, что мы называем киберпространством. Пронизывающее «Радугу тяготения» скрытое ощущение того, что наша планета живая, вызывает некий уровень связности, иными словами, оно довольно точно отображается всемирной паутиной. Ибо, если Земля действительно эволюционирует в то, что рассказчик Пинчона называет «живым существом», тогда обширные синапсы киберпространства кажутся довольно четко воплощенными в сознании этого глобального образования, его совести или даже души.
Возможно, самые явные предсказания киберпространства звучат в том фрагменте романа, который в подзаголовке последней части «Радуги тяготения» называется «Историей Байрона, башковитой лампочки». Вспомните сцену: Рядовому первого класса Эдди Пенсьеро было приказано постричь неназванного, но очень болтливого полковника армии США, из Кеноши, штат Висконсин, в то время как друг Эдди, рядовой Пэдди Макгонигл запускает генератор для питания электрической лампочки у того над головой. Рассказчик Пинчона говорит нам:
«Теперь оказывается, что эта лампочка над головой полковника и есть та самая лампочка фирмы Осрам, под которой Франц Пёклер спал на своей койке в подземном ракетном заводе в Нордхаузене. […] Но правда еще более изумительна.
Эта лампочка бессмертна!
Она тут с двадцатых годов, у нее на кончике такая старомодная стрелка, и она, лампочка эта, не так грушевидна, как ее товарки посовременней.
Что за кладезь эта лампочка, ах если б она умела говорить — ну, во-обще-то говорить она умеет.»
И поэтому мы получаем вышеупомянутую «Историю Байрона, башковитой лампочки», которая попадает в неприятности с международным картелем электролампочек, потому что вовремя не перегорает. Другие лампочки отметили его необычное долголетие, и сравнили его с другими случаями, о которых они слышали, среди того, что Пинчон называет Энергосетью, с большой буквы Э.
«Остальные с первого взгляда распознают его бессмертие, но никогда не обсуждают, разве что в общих чертах, когда из других областей Энергосети долетает, мигая, фольклор, сказки о Бессмертных, одна в кабинете каббалиста в Лионе, вроде бы магии обучена, другая в Норвегии, перед складом висит, глядит в арктическую белизну — от одной мысли о таком стоицизме лампочки поюжнее принимаются слабо стробировать.»
Таким образом, «Энергосеть» — это своего рода веб-пространство, глобальная схема не каналов Т-1 и телефонных линий, но самой первичной энергосети, выбранная во имя этой фантазии для нужд мгновенного общения. В стиле недавней карикатуры в Нью-Йоркере вы можете сказать, что в Интернете этого пророчества никто не знает, что вы лампочка.
По мере того, как часы горения лампочки Байрона продолжают расти, угрожая вывести из строя все капиталистические средние, Центр Раскаленных Уродств высылает берлинскую агентессу чтобы вывернуть Байрона.
«Остальные лампочки наблюдают, едва сдерживая ужас. Весть разносится по всей Энергосети. Практически со скоростью света все лампочки до единой — «Азо», взирающие сверху на пустые и черные бакелитовые улицы, «Нитралампен» и «Вотаны Г» на ночных футбольных матчах, «Юст-Вольфрамы», «Моноватты» и «Сириусы» — все башковитые лампочки в Европе знают, что произошло.»
Ну, такая глобальная информационная сеть, функционирующая «практически со скоростью света», даже не воспринималась всерьез как научная фантастика, когда Пинчон позволил Байрону пролить свой свет, но в ретроспективе ясно, что эта сцена была пророческой, и теперь все башковитые лампочки в Европе или каждый экран проводного монитора в мире знают, что произошло.
Интересно, что Пинчон упоминает само пророчество в конце истории Байрона, башковитой лампочки, ибо такова судьба Байрона, так же, как и многих интернет-зависимых: они могут получить доступ ко всей информации в мире, но от этого мало пользы:
«Настанет День, когда он узнает всё — и останется так же бессилен, как и всегда.
Его юношеские грёзы об организации всех лампочек на свете кажутся теперь неосуществимыми — Энергосеть распахнута настежь, все сообщения можно подслушать, и на линии более чем достаточно предателей.
Обыкновенно пророки долго не живут — их либо сразу убивают, либо подстраивают аварию, до того серьезную, что они вынуждены остановиться и задуматься, — и в большинстве случаев они отступают.»
Одной из самых горячих тем среди критиков Пинчона всегда была интерпретация исчезновения Ленитропа задолго до конца романа, в котором он считается главным героем. В раннем прочтении Джозефа Слейда, к примеру, распад Ленитропа — это метафора беспомощности невинности перед необъятностью власти: «Он буквально разваливается, разбивается на осколки энергетическими сетями, жертва своей невинности, которая не защищает от сложностей систем, которые реформируются после войны». Уильям Плейтер метко интерпретирует распад Ленитропа как метафору принципа неопределенности Гейзенберга: «Ленитроп даже начинает рассеиваться и распространяться по всей Зоне, по мере того как его психоаналитические наблюдатели больше узнают о той сексуальной энергии, которую он, по-видимому, извлекает из Ракеты». И по словам Эдварда Мендельсона, «распад Ленитропа […] обобщает историческую судьбу литературного модернизма».
В моей собственной ранней работе, посвящённой этому роману, я сосредоточился на том, что Ленитроп распался как метафора энтропии и как источник парадоксальной силы. Но теперь мне кажется, что Пинчон в изящной манере связал судьбу Энии Ленитропа, с судьбой… самой бумаги! — и что здесь кроется самое важное прочтение для тех из нас, кто торгует метафорами, для охотников за кибертекстуальными аллегориями.
В начале романа, рассказывая о новоанглийских предках в семье Ленитропов, Пинчон как бы скрепляет природу своего персонажа с природой бумаги:
«…что оставалось в Беркшире, уходило в лесные угодья, коих убывающие зеленые просторы акрами во мгновение ока преобразовывались в бумагу — туалетную, банкноты, газеты, среду либо основу для говна, денег и Слова. […] Говно, деньги и Слово, три американские истины, движущие силы американской мобильности, присвоили Ленитропов, навеки прицепили к судьбе страны.»
Когда я прочитал приглашение на эту встречу, оно было отправлено не на бумаге, этой «среде или основе» для Слова — оно появилось на светящемся экране моего ноутбука, который, как и друзья Байрона, башковитой лампочки, в Энергосети, получает информацию из новой базы данных и сплетен с помощью электрических импульсов.
Электронная почта, как все мы знаем, это бестелесная среда, в которой информация мгновенно передается по всему миру, не убивая ни одного дерева и не сжигая бензин в грузовике почтальона. Бумага время от времени появляется в процессе, но она успела потерять свою длительную, ясную роль в коммуникационной практике во многих областях нашей деятельности.
Происходящее с Энией Ленитропом, когда он становится слабым, неуловимым, и в конечном счете, невидимым, — все это можно считать предсказанием того, что сейчас происходит с бумагой в культуре информации. «Присваивание» и «прицепление» Ленитропов бумагой, как это описывает Пинчон, делает его судьбу знаковой по отношению к судьбе самой материальности в виртуальном мире.
Название «Радуги тяготения», в итоге, отсылает к цветной полосе света, ниспосланной свыше как божественное знамение в Ветхом Завете, мультимедийному изображению, означающему, что Бог больше никогда не уничтожит человечество всемирным Потопом.
Если сфера действия цифрового включения и выключения дорога лишь для высокомерных плохих парней, таких как Нед Стрелман, то название романа служит нам напоминанием о том красочном спектре между крайностями, аналоговыми небесами, которые нависают над включением и выключением чёрного и белого. Пинчон отмечает, однако, такую радугу, которая подвержена гравитации, — предположив, возможно, скрытую петлю, которая завершит воздушную параболу радуги в вечно возвращающийся цикл целостности.
Я предлагаю считать киберпространство этим подземным соединительным элементом, поскольку, если вы знакомы с телефонными линиями T-1, благодаря которым и стал возможен Интернет, то вы знаете, что киберпространство на самом деле — подземная/подпольная система. Релейные переключатели геостационарных спутников считаются слишком медленными для массовых передач данных в Интернете; и поэтому в киберпространстве мы имеем дело не с «там снаружи», которое, по-видимому, предполагается самим словом «киберпространство», но с «там внизу» — нервной системой, звенья и ветви которой мерцают и искрятся под земной корой.
Давайте не будем забывать, что сам интернет появился сначала как ARPANET, а затем как DARPANET, то есть в качестве ряда исследовательских коммуникаций Министерства обороны США между его ядерными ракетными объектами. Те самые линии связи, которые сообщали об угрозах уничтожения времён «холодной войны», теперь составляют мягкую и сплетенную информационную супермагистраль, точно так же, как красочный знак Божьего обещания Человеку был явлен в каплях влаги, оставшихся от всемирного Потопа.
Вот чем, по-видимому, стало киберпространство: широкополосной подземной системой передачи информации со скоростью света; иными словами, радугой тяготения.
Спасибо за внимание!
Notes:
- Здесь и далее цитаты из романа «Радугая тяготения» приведены по изданию в переводе Макса Немцова и Анастасии Грызуновой ↩