Грег Герке: Плотницкая готика: творческое «я» Уильяма Гэддиса

Автор Грег Герке
Перевод Александр Колесников
Редактор Сергей Карпов
Pollen papers 42


Когда растишь маленького ребёнка, ценишь редкие моменты, позволяющие перевести дух, например, во время дневного сна. Недавно во время одной из таких пауз я читал жене начало пятой главы (или части, они не пронумерованы) из романа Уильяма Гэддиса «Плотницкая готика» (1985), книги, которую даже искушенные читатели оценивают ниже, чем его же «Распознавания» (1955), «J R» (1975) и «Его забава» (1994). С возрастом я избавился от искушения оценивать. «Плотницкая готика» идеально подходит к трём другим романам, образуя вместе с ними один длинный свиток слов.

Фрагмент, который я читал, я выбрал случайно. В нём главная героиня, Элизабет Бут (Лиз), лежит в постели с Маккэндлессом, владельцем дома, который она снимает вместе со своим мужем, ожесточенным ветераном Вьетнама, находящимся в «командировке» (он впутан в тайные религиозные и политические интриги). В доме, расположенном недалеко от реки Гудзон примерно в часе езды от Нью-Йорка и построенном в стиле, полностью описанном в заголовке книги, Маккэндлесс, в прошлом имевший разнообразные связи с ЦРУ (что идеально вписывает его в традиционный готический типаж «таинственного незнакомца»), держит одну из комнат взаперти. Этот дом — единственное место действия в романе. Маккэндлесс познакомился с Лиз в двух предшествующих сценах романа, в которых можно проследить развивающееся между ними влечение.

Отрывок начинается с душевного разговора парочки то ли до, то ли после секса. (Книга перегружена диалогами, как и все три последние опубликованные автором). Вообще-то они разговаривают о достаточно важных вещах, например Лиз подробно вспоминает о покойном отце в то время, как Маккэндлесс сосет её грудь: «Когда он читал мне вслух, я думала, что все эти книги о нём, и он их мне вовсе не читает. „Гекльберри Финн“, „Зов предков“ […] Он просто переворачивал страницы и рассказывал историю так, как ему хотелось». Следом идет абзац, в котором она поднимает вопрос о смысле жизни, буквально сшитый из обрывков диалога, прерываемых голосом повествователя, что затрудняет обмен репликами:

Слушай, вот если бы тебе удалось заполучить такой невероятно мощный телескоп? и тогда, если бы ты смог забраться куда-то далеко, на какую-нибудь звезду, на далёкую звезду, то смог бы увидеть события, происходившие на земле давным-давно так, словно они происходят прямо сейчас? Если достаточно далеко, — сказал он, — то можно наблюдать за историей, Азенкур, Омдурман, Креси… Насколько они далеко, — хотелось ей узнать, — что это за звёзды? созвездия? Сражения, — сказал он, но она имела в виду не сражения, она не хотела смотреть на сражения, — Я имела в виду, увидеть себя… Если уж на то пошло, — сказал он, — заполучи ты телескоп такой мощный, что можно увидеть собственный затылок, и ты сможешь… Я не это имею в виду. Ты просто смеёшься надо мной, да?

Таким образом, перед нами развёртывается ещё одно сражение в войне между мужчинами и женщинами, которая является центральной темой последних трёх романов. В целом мужчины у Гэддиса предпочитают величие обезличенной истории (и секс). Его женщины, напротив, ищут общения; они хотят постигнуть собственную историю. Лабиринт сложности, выстроенный в романах Гэддиса, состоит из таких кратковременных, приватных сцен и чувственности камерной музыки, которые сплетаются в симфоническую структуру.

Во время этой сцены Гэддис продолжает транслировать информацию и чувства из своей жизни, вовлекаемой в художественный текст. Он высказывает свои хорошо известные взгляды на писательство, приписывая их Маккэндлессу: «Они думают, что если с ними что-то случается, то это интересно, потому что это случается с ними». Маккэндлесс не называет себя писателем женщине, с которой спит, хотя он и написал роман — или, во всяком случае, новеллизацию — о том, как работал в качестве геолога на ЦРУ. Книга была написана в начале 1980-х, после того как Гэддис несколько лет преподавал в Бард-колледж. Все 250 страниц «Плотницкой готики» заполнены разговором о «писательстве» и модных тенденциях в художественной литературе того времени. В свою очередь Лиз, пытающаяся справиться с двумя сумасшедшими мужчинами в её жизни — мужем и неудачником братом, — тайно придумывает и записывает фразы в надежде, что они станут романом.

В постели с Маккэндлессом Лиз продолжает искать эмоциональной близости, рассказывая об её с братом отношениях с отцом:

Стоило нам начать говорить что-то что он считал проявлением критики он тут же отвлекался а ещё эти собаки, у него были эти злобные маленькие джек-расселы которые его обожали, они следовали за ним по пятам и делали всё чтобы ему угодить чего нам никогда не удавалось.

В то же время Маккэндлесс продолжает ласкать и исследовать её тело, но когда этот чувственный петтинг заходит в никуда, он смягчается и начинает рассказывать о своём прошлом, вспоминая, почему его отношения с женой зашли в тупик: «Страх разочаровать друг друга и всякие незаметные маленькие предательства, отравляющие всё остальное, разве не так?» Она погружается в размышления о деторождении («дети сами выбирают родителей, просто чтобы появиться на свет?»), он разглагольствует о загробном существовании («вернуться Далай-ламой выбрав родителей из какой-нибудь тибетской навозной кучи»), пока наконец они не переходят к обмену репликами о творчестве и писательстве: «Короче, не уверен, что читал когда-нибудь и Фолкнера. Кроме „Сердца тьмы“, кажется это я разок читал». Разговор прерывает телефонный звонок (мужчина, разыскивающий бывшую жену Маккэндлесса), который провоцирует перебранку с Лиз перед тем как наконец парочка занимается сексом. Следующим утром вся эта близость, порождённая похотью или злостью на кого-то ещё, растворяется, когда появляется её брат и Маккэндлесс вежливо называет её «Миссис Бут».

Такова жизнь, таковы игры, в которые играют люди. Искусность романов Гэддиса — в драматизации таких небольших трагедий, постепенно накапливающихся и непременно заканчивающихся апокалиптическим взрывом. Как замечает Синтия Озик в своей проницательной рецензии на роман: «Нет такой „темы“ (его темы просты), которая интересовала бы Гэддиса так же, как теория организма и заболевания. В „Плотницкой готике“ мир представляет собой ядовитый организм, а человечество гибнет от себя самого».

В классическом исследовании 1961 года, «Риторика художественной прозы», Уэйн К. Бут утверждает: «автор создаёт […] образ себя самого и образ читателя, он конструирует своего читателя так, словно конструирует второе „я“, и наиболее успешным прочтением будет то, в котором созданные личности, автор и читатель, могут прийти к полному согласию». Однажды Гэддис дал название этому «второму я»: творческое «я». Джозеф Табби в своём исследовании творчества Гэддиса «Никто не вырос, только бизнес» (2015) замечает, что в каждой книге Гэддис использует максимально автобиографический материал для конструирования «творческого „я“ […] подходящего эстетическим и техническим проблемам», с которыми он сталкивается во время написания романа. Как отметил сам Гэддис в интервью Publishers Weekly в 1985 году, это «я» выдерживает «настоящую работу… от замысла к редактированию, вычёркиванию в попытке довести до ума». Творческое «я» представляет собой скрытую сторону писательства, к которой ореол гламурности вокруг фигуры писателя не имеет никакого отношения; эту работу не смогут понять те, кто находится за пределами внутреннего круга. Вот почему все фильмы о писательстве или писателях проваливаются: вы не сможете увидеть внутреннюю борьбу, она защищена паролем.

Видиадхар Найпол (который появится и в «Плотницкой готике») в интервью Чарли Роузу замечает:

Писатель должен… он хочет что-то сделать. Он делает одно, второе, третье. Вероятно, существуют три уровня сознания. Но если писатель хоть сколько-нибудь хорош, то существует гораздо больше уровней, и именно здесь читатель начинает читать свою собственную версию книги, потому что чем лучше писатель, чем сильнее он погружается в материал, тем больше в конечном результате вещей, о которых он даже не задумывался в момент написания текста.

Опыт «погружения в материал» — то состояние, которое искал Гэддис в наиболее плодотворные часы работы.

Творческое «я» является высшей степенью метапрозы. Назвать «Плотницкую готику» наиболее личным романом Гэддиса значит упустить суть. Да, Гэддис жил в Пирмонте, штат Нью-Йорк, в похожем доме. Жизнь может подражать искусству, но работает ли обратное? Каким образом Гэддис отталкиваясь от своей жизни, анализируя её, просеивая сквозь сито, создаёт подлинный объект искусства? Иногда письма художников позволяют прояснить метод, и Гэддис действительно проясняет (по крайней мере, в отношении двух последних романов). В корпусе писем, в которых он впервые упоминает то, что станет «Плотницкой готикой», — с октября 1977 года, сразу после того, как от него ушла вторая жена, — Гэддис ничего не скрывает от старого друга, которому можно доверять:

В действительности на этот раз Джудит отсутствует так долго (с конца февраля), что она быстро становится скорее образом, нежели реальным человеком. Всё ещё ужасающе тихий дом, каким-то образом бросающий в дрожь, стирка только своих вещей, готовка на одного, не с кем поделиться маленькими радостями типа переворачивания страниц, разве что с дурацким котом, орущим и требующим, чтобы его накормили, в то время как на крыльце провалились ступеньки, и я добавлю эту задачу в лист незавершенных дел, приглашений на премьеры и вечеринки, непосещённых ради пребывания здесь со стаканом виски и желанием написать слезливую поп-песенку.

Ниже он добавляет:

Ещё хуже то, что я по-настоящему не работаю и не работал уже год, так что четвёртый или пятый виски не помогает, потому что помочь не с чем, просто ни одной грёбаной идеи после смертельной одержимости романом J R, способной вызвать достаточно интереса, достаточно страсти, чтобы я засел за неё с ощущением, что смогу все это сохранять и довести идею до конца, разрешить её. Хотя, пересматривая то, что я вывалил на тебя в этих строчках из слов, возможно, что-то и есть, современная американская версия «Пригоршни праха» Во, которой я всегда восхищался и, может быть, я действительно сейчас достаточно язвителен, чтобы её написать.

«Может быть» превратится в «достаточно уверен», хотя это и займёт ещё три года. В беседе с Уильямом Гэссом непосредственно перед президентскими выборами 1980-го: «единственное, что меня сейчас волнует, — все эти проклятые „заново рожденные“ и евангелисты» — политико-религиозный контекст, который станет задним фоном «Плотницкой готики». Спустя какое-то время он приступит к черновику и через несколько месяцев напишет первые 50 страниц. В марте 1985 года он отправит своей дочери, тоже писательнице, финальную версию правок, добавив:

На самом деле вся та часть где Лиз говорит о том чтобы увидеть себя ребёнком через телескоп на расстоянии многих световых лет […], выросла из моих воспоминаний об одном твоем так сильно тронувшем меня рассказе о девочке которая смотрит как отец прогуливается на Файер-Айленд.

«Таинственный незнакомец» перестаёт быть таким уж таинственным. Он похотливый нигилист, которому «Миссис Бут» метко всадит нож чуть позже («ты один из тех, кто жаждет Апокалипсиса […] потому что ты ни во что не ставишь их — нет не их глупость, их надежды, потому что у тебя их нет»). За шесть месяцев до того, как Гэддис закончил роман, он заметил литературному критику Стивену Муру, что Маккэндлесс — это он сам.

Перед сценой в постели с Лиз этот опустошенный мужчина — который всё ещё способен соблазнять женщин и вскорости этим займётся — проходится вокруг своего дома в стиле плотницкой готики. (Позже он детально расскажет историю дома Лиз: «он был таким построен да, он построен чтобы на него смотрели снаружи, таков был стиль»). Теперь он сжигает бумаги, включая данные, за которые его бывший партнер предложил $20,000. Затем ставит вчерашнее тушеное мясо на плиту, включает радио, «которое с нетерпением сообщило ему, что группа инвалидов-альпинистов донесла американский флаг и пакетик с мармеладом на вершину горы Рейнир». Он продолжает сжигать вещи, паспорт, адресную книгу, пока не открывает «книгу в мягкой обложке на странице 207» — роман Видиадхара Найпола «Ненастоящие» (1967) — и не находит «клочок бумаги, список написанный щедрой и великодушной рукой, молоко, бумажные полотенца, „Тампакс“, луковицы тюльпана», список покупок его бывшей жены, который он тоже сжигает. Затем он читает фрагмент из книги, пока не возвращается голос рассказчика: «Пока с кухни не ввалились в комнату и не расселись как мебель звуки концерта Баха ре-мажор». Это наша жизнь, когда мы одни, — с искусной добавкой пафоса, сатиры и интриги, отражающими пронзительное признание в одиночестве из письма другу.

Прозой Гэддиса движет ощущение призыва к персональной ответственности — разоблачение того, как люди сопротивляются или поддаются пороку перед лицом политических сил и корпораций. Быть может, Лиз выбрала не тех мужчин, но именно мужчины в этой книге представляют главную проблему. Они представляют те легионы мужчин, которые сегодня одержимы насилием или способами буквально уничтожить друг друга. Уединяясь, они исправно читают гигантские, скрупулёзные исследования о нацистах и Холокосте, смотрят, как второй самолёт летит в южную башню, со всех 43 ракурсов, а затем возят семью в Геттисбург, штат Пенсильвания, словно служат какому-то древнему флагу. Мир во всех своих жестоких подробностях бурлит, а мы живём в скромных, аккуратных домах, слегка съехавших со своего основания, вычищая прошлое, чтобы оно не утяжеляло настоящее, — но не слишком сильно, иначе бы мы потеряли какую-то связь, поддержку памяти. «Плотницкая готика» заслуживает того, чтобы её читали и перечитывали, потому что если все мы «человечество, которое гибнет от себя самого», то нам всем нужно немного красоты, пока корабль идёт ко дну.