Дон Делилло «Человеческие моменты…»

ДОН ДЕЛИЛЛО
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ МОМЕНТЫ ВО ВРЕМЯ ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Перевод Ярослав Каинов (при участии Анны Журавской)
Редактор и примечания Катя Ханска

Пару слов о Воллмере. Он больше не сравнивает Землю с библиотечным глобусом или ожившей географической картой, с космическим глазом, вперившимся в глубины Вселенной. Последнее было его наиболее смелым заигрыванием с образностью. Война изменила его видение Земли. Земли — суши и воды, пристанища простых смертных, выражаясь возвышенным энциклопедическим языком. Он больше не рассматривает ее (спирально-штормовую, ярко-морскую, пышущую жаром, туманом и цветом) как повод для цветистых эпитетов, беспечных словесных игр или спекуляций.

С высоты 220 километров мы видим кильватерные струи кораблей и крупные аэропорты. Айсберги, зигзаги молний, песчаные дюны. Я замечаю потоки лавы и вихри океанических течений. Та серебристая лента около побережья Ирландии, говорю я ему, — нефтяное пятно.

Это моя третья орбитальная миссия, для Воллмера — первая. Воллмер — инженерный гений, гений по части связи и вооружений, и, вероятно, гений чего-нибудь еще. Как главный специалист, я рад нести ответственность за успех миссии. (Слово «специалист»¹, в стандартной трактовке командного центра Колорадо здесь означает человека безо всякой специализации). Основная задача нашего корабля — сбор разведданных. Усовершенствованная технология квантового зажигания позволяет корректировать нашу орбиту, не прибегая к использованию ракетных двигателей. Мы раскачиваемся по резким размашистым траекториям, вся Земля — наш хрустальный шар, стараясь обнаружить беспилотные и, скорее всего, вражеские спутники. Мы плотно, уютно вращаемся по орбите, пристально рассматривая события, происходящие в местах, куда не ступала нога человека. Запрет на ядерное оружие сделал мир безопасным для войны².

Я стараюсь не мыслить глобально и не поддаваться бесплодным обобщениям. Но это внезапное желание иногда оказывается сильнее меня. Орбита Земли настраивает людей на философский лад. Как мы можем ей помочь? Мы видим планету целиком — у нас привилегированная перспектива. В стремлении соответствовать нашему опыту мы склонны высокопарно размышлять о таких вещах как человеческий удел. Человек чувствует себя всемогущим, проплывая над континентами, глядя на край света — линию простую, как циркульная дуга, — зная, что это всего лишь изгиб боковой поверхности, ведущий к сумеркам над Атлантикой, океаническим шельфам и зарослям ламинарии, цепочке островов, мерцающей в темных водах.

Я говорю себе, что это всего лишь пейзаж за окном. Я хочу воспринимать нашу жизнь здесь заурядной, словно это работа по дому, маловероятная, но штатная ситуация, вызванная жилищным кризисом или весенним паводком.

· · ·

Воллмер завершает проверку систем и забирается в свой гамак отдохнуть. Ему 23 года, мальчик с вытянутым лицом и коротко остриженными волосами. Он говорит о Северной Миннесоте, извлекая предметы из своего личного набора³ и раскладывая их на прилегающие, покрытые лентой Velcro, поверхности для более детального осмотра. В моем личном наборе есть серебряный доллар 1901 года. Больше ничего заслуживающего внимания. У Воллмера есть его фотографии с выпускного, бутылочные крышки и небольшие камешки из его сада. Я не уверен, выбрал ли он эти предметы сам или же взял их под давлением родителей, которые опасались, что его жизнь в космосе будет лишена человеческих моментов.

Наши гамаки — это человеческий момент, я полагаю, хотя и не уверен, что это было заранее спланировано Командным центром Колорадо. Мы едим хот-доги и миндальные батончики и используем бальзам для губ каждый день в рамках подготовки ко сну. Мы сидим в шлепанцах за панелью управления. Футбольная джерси Воллмера — это человеческий момент. Безразмерная, фиолетовая с белым, из флисовой ткани, с номером 79, номером важного человека, ничем не примечательным простым числом, она делает его фигуру ненормально вытянутой, сутулой.

— Я до сих пор чувствую себя подавленным по воскресеньям, — говорит он.
— У нас здесь бывают воскресенья?
— Нет, но у них там бывают, и я их чувствую. Я всегда знаю, когда наступает воскресенье.
— Почему ты чувствуешь себя подавленным?
— Медлительность воскресений. Что-то особенное в их ярком дневном свете, запахе нагретой травы, церковной службе, родственниках, пришедших в гости в самом нарядном. Этот день как будто длится вечность.
— Я тоже не любил воскресенья.
— Они были медленными, но не лениво-медленными. Очень длинные и жаркие или длинные и холодные. Летом моя бабушка делала лимонад. Существовал распорядок. Весь день как будто был спланирован заранее, и распорядок никогда не менялся. Распорядок на орбите другой. Он приносит удовлетворение. Он придает времени форму и содержание. Те воскресенья были бесформенными, несмотря на то, что ты знал, что должно произойти, кто должен прийти, и что они будут говорить. Ты знал каждое слово еще до того, как они открывали рот. Я был единственным ребенком, и гости всегда были очень рады меня видеть. Мне все время хотелось спрятаться.
— А что не так с лимонадом? — спрашиваю я.

Боевой спутник-беспилотник фиксирует активность высокоэнергетического лазера в орбитальном секторе «Долорес». Мы достаем наши наборы для работы с лазером и изучаем их в течение получаса. Поскольку процедура запуска лазера сложна и производится только под одновременным контролем двух человек, нам нужно отрепетировать установленную последовательность действий с предельной точностью.

· · ·

Пару слов о Земле. Земля — заповедник дня и ночи. Она поддерживает эту разумную сбалансированную периодичность: естественное пробуждение и засыпание — ну или так кажется тому, кто лишен этого приливно-отливного воздействия.

Поэтому меня так заинтересовало размышление Воллмера о воскресеньях в Миннесоте. Он до сих пор чувствует, или говорит, что чувствует, или думает, что чувствует, этот врожденный земной ритм.

Людям на таком отдалении начинает казаться, будто физические объекты существуют в конкретной форме, только чтобы раскрывать неочевидную простоту какой-то важной математической истины. Земля раскрывает нам незамысловатую, но восхитительную красоту дня и ночи. Она здесь, чтобы содержать и оформлять эти концептуальные события.

· · ·

Воллмер в шортах и резиновых тапочках напоминает старшеклассника-пловца, почти безволосый, еще не совсем мужчина, не подозревающий о своей беззащитности перед оценивающим взглядом окружающих, не осознающий собственную беспомощность, стоящий, сложив руки среди разносящихся эхом голосов и паров хлора. Есть что-то глупое в звучании его голоса. Это слишком простой глубокий голос, открытый, слегка настойчивый, немного громкий. Воллмер ни разу не сказал что-то глупое в моем присутствии. Просто сам его голос глупый, гробовой голый бас, без интонации и придыхания.

Мы не слишком стеснены здесь. Кабина экипажа и каюты разумно спроектированы. Еда — от сносной до хорошей. Есть книги, видеокассеты⁴, новости и музыка. Мы заполняем контрольные списки, проходим устные проверки, симулируем запуски без малейших признаков скуки или халатности. Если на то пошло, мы становимся только лучше в том, что мы делаем. Единственная опасность — это разговоры.

Я стараюсь удерживать наши разговоры в бытовой плоскости. Я настаиваю на обсуждении простых обыденных вещей. Это кажется мне целесообразным. В сложившихся обстоятельствах тактика сведения наших разговоров к знакомым темам, малозначительным вопросам выглядит разумной. Мне хочется создать структуру повседневности. Но Воллмер имеет склонность рассуждать на серьезные темы. Он хочет поговорить о войне и об орудиях войны. Он хочет обсудить глобальные стратегии, глобальную агрессию. Я говорю ему, что теперь, когда он перестал называть Землю «космическим глазным яблоком», он пытается взглянуть на нее как на игровое поле или компьютерную модель. Он смотрит на меня невозмутимо и старается втянуть в абстрактный спор: точечные удары из космоса или продолжительные, четко контролируемые операции земля-воздух-вода. Он цитирует экспертов, ссылается на источники. Что я должен ему сказать? Он выдвинет предположение, что люди разочарованы войной. Война тянется уже третью неделю. Есть ощущение, что она уже выдохлась, изжила себя. Он узнает это из новостных сводок, которые мы периодически получаем. Что-то в голосе диктора выдавало усталость, легкую горечь, разочарование — что-то. Скорее всего в этом Воллмер прав. Я сам слышал это в голосе диктора, в голосах командного центра Колорадо, вопреки цензуре в наших новостях, вопреки тому, что они не рассказывают нам факты, которые, как им кажется, мы не должны знать в нашем особом положении, нашей открытой и уязвимой позиции. В своей прямолинейной, глупо-звучащей и пугающе проницательной манере юный Воллмер заявляет, что люди не наслаждаются этой войной так, как они наслаждались и упивались войнами раньше, их возрастающей периодичностью и силой. Что я не переношу в Воллмере, так того, что он всегда разделяет мои наиболее глубокие и не слишком желанные умозаключения. Исходящие из этого негрубого лица, произнесенные громко, резонирующее-быстро, эти идеи расстраивают и беспокоят меня больше, чем когда они остаются невысказанными. Я хочу, чтобы слова были незаметными, цепляющимися за темноту где-то глубоко внутри. Воллмеровская прямота вскрывает что-то болезненное.

В этой войне уже с уверенностью можно различить ностальгические отсылки к минувшим войнам. Все войны отсылают к прошлому. Корабли, самолеты, целые военные операции названы в честь древних битв и более примитивных орудий — более благородных — как мы склонны считать. Наш разведперехватчик называется «Томагавк II». Сидя за панелью управления, я смотрю на фотографию прадеда Воллмера, молодого человека в мешковатой форме цвета хаки и легкой каске, с винтовкой на плече посреди голого поля. Это человеческий момент, и он напоминает мне о том, что война, помимо прочего, — разновидность страсти.

· · ·

Мы стыкуемся с командной станцией, забираем еду, обмениваемся кассетами. «Война идет успешно», — говорят они нам, хотя вряд ли знают об этом больше нашего.

Потом мы отделяемся.

Маневр осуществлен безупречно, и я чувствую себя счастливым и удовлетворенным, восстановив человеческий контакт с наиболее доступной формой внешнего мира, обменявшись остротами и приятельскими грубостями, обменявшись мнениями, обменявшись новостями и слухами — гулом, ропотом, суетой. Мы пополнили наши запасы брокколи и яблочного сидра, фруктового коктейля и сливочного пудинга. Я испытываю очень домашнее чувство, раскладывая товары в пестрых упаковках, ощущение благоденствия, незамутненный потребительский комфорт.

На футболке Воллмера написано слово: «НАДПИСЬ».

«Люди надеялись раствориться в чем-то большем, чем они сами», — говорит он. — Они думали, что это будет общая беда. Что они будут ощущать общую цель, общее предназначение. Как снежная буря, накрывшая большой город, но длящаяся месяцами, годами, удерживающая их вместе, создающая ощущение товарищества там, где до этого царили лишь подозрение и страх. Незнакомцы, разговаривающие друг с другом на улицах, еда при свечах из-за перебоев с электричеством. Война облагородит все, что мы говорим и делаем. Все чужое станет личным. Все частное станет общим. Но что происходит, когда ощущение всеобщей беды начинает угасать гораздо раньше, чем кто-то мог предположить? Мы начинаем думать, что это ощущение длится дольше во время снежных бурь».

· · ·

Пару слов об избирательном шуме. Сорок восемь часов назад я просматривал данные за бортовым компьютером, когда голос внезапно прорвался в мой отчет для командного центра Колорадо. Это был нечеткий, перегруженный помехами голос. Я проверил наушники, проверил переключатели и сигналы. Через несколько секунд передача из командного центра возобновилась, и я услышал, как специалист по динамике полета просит меня перейти на резервную частоту. Я подчинился, но это привело к тому, что еле слышный голос вернулся; голос, который принес вместе с собой странную, труднообъяснимую проникновенность. Мне показалось, что я узнал его. Не в том смысле, что понял, кто говорит. Скорее распознал интонацию нежного толка, словно от полузабытого трогательного события, слышимую даже сквозь туман аудиальных помех.

В любом случае командный центр Колорадо в считанные секунды возобновил связь.

— У нас внештатная ситуация, Томагавк.
— Принято. Слышим какой-то голос.
— У нас очень сильные частотные колебания.
— Какие-то помехи. Я перешел на резервную частоту, но не уверен, что это поможет.
— Мы сканируем периметр, чтобы найти источник.
— Спасибо, Колорадо.
— Скорее всего это избирательный шум. Вы негативно-красные на квадратичной ступенчатой аппроксимации.
— Это был голос, — сказал я.
— Мы только что получили подтверждение об избирательном шуме.
— Я слышал слова. На английском.
— Понял вас. Избирательный шум.
— Кто-то говорил, Колорадо.
— Как вы думаете, что такое избирательный шум?
— Я не знаю, что это.
— Перехватили передачу с одного из беспилотников.
— Если это беспилотник, как он может передавать человеческий голос?
— Это не голос как таковой, Томагавк. Это избирательный шум. У нас очень точная телеметрия.
— Это звучало, как голос.
— Это и должно звучать, как голос. Но это не голос как таковой. Он модифицирован.
— Но он не звучал модифицированным. Он был совершенно человеческим.
— Это сигналы, и они просачиваются с околоземной орбиты. Вот она, ваша нештатная ситуация. Вы принимаете голосовые сигналы с расстояния примерно двадцати двух тысяч миль. Это просто прогноз погоды. Мы скорректируем, Томагавк. Пока что рекомендуем оставаться на резервной частоте.

Примерно десять часов спустя Воллмер услышал голос. Потом он услышал еще два или три других голоса. Люди говорили о чем-то, это была беседа. Продолжая слушать, он помахал мне, указал на наушники, потом пожал плечами и развел руками, чтобы выразить свое удивление и недоумение. В этом роящемся шуме (как он сказал мне позже) было непросто уловить нить разговора. Помехи были частыми, предметы разговора сложно уловимыми, но Воллмер отметил, как сильно на него подействовали голоса, даже когда сигнал был почти не распознаваем. Одно он знал наверняка: это не был избирательный шум. Какая-то чистейшая, сладкая печаль, испускаемая далеким космосом. Он не был уверен, но, возможно, там был еще фоновый шум, неразрывно связанный с разговором. Смех. Звук человеческого смеха.

В других сигналах мы смогли распознать вступительные реплики ведущих, музыкальные заставки, шутки и аплодисменты, рекламу товаров, чьи давно забытые названия отсылали к золотому веку великих городов, ныне погребенных под саваном песка и речного ила.

Каким-то образом мы перехватываем радиопередачи сорока-, пятидесяти-, шестидесятилетней давности.

· · ·

Наша текущая задача — собрать данные о развертывании наземных войск. Воллмер осаждает свой Хассельблад⁵, полностью поглощенный его тонкой настройкой. Вот клякса слоисто-кучевых облаков над морем. Мерцание солнца и литоральный дрейф. Я вижу цветение планктона в персидской синеве⁶ такой невероятной насыщенности, что это походит на животный восторг, метаморфозы цвета, выражающие особую форму бессознательного удовольствия. По мере того, как элементы земной поверхности проявляются подо мной, я произношу их названия вслух. Это единственная игра, в которую я играю в космосе: декламирую земные термины, номенклатуру контуров и структур. Ледниковые размывы, моренные отложения⁷. Заостренная импактным событием⁸ порода по краям астроблем⁹. Возрожденная кальдера¹⁰, громада зазубренных уступов. А сейчас мы над морями песка. Параболические дюны, звездные дюны, линейные дюны с волнистыми гребнями. Чем пустыннее местность, тем яснее и точнее названия ее структур. В плане присвоения названий явлениям и предметам науке нет равных, считает Воллмер.

У него научно-техническое образование. Он был стипендиатом, почетным студентом, научным сотрудником. Он проводил исследования, зачитывал специализированные статьи низким серьезным голосом, скатывающимся с его нёба. Меня как руководителя миссии (специалиста широкого профиля) иногда задевают его не связанные с наукой наблюдения, эти проблески зрелости и взвешенной рассудительности. Я перестаю чувствовать, что полностью принадлежу себе. Я хочу, чтобы он ограничивался проверкой систем, параметрами данных, руководствами поведения на борту. Его человеческая проницательность выбивает меня из колеи.

«Я счастлив», — говорит он.

Эти слова преподносятся как неоспоримый факт, и это простое утверждение ошарашивает меня. В действительности даже пугает. Что он имеет в виду, говоря, что он счастлив? Разве счастье это не что-то, лежащее вне нашей системы координат? Как он пришел к тому, что это в принципе возможно — быть счастливым здесь? Мне хочется сказать: «Это просто работа по дому, последовательность более или менее рутинных задач. Сфокусируйся на своих задачах, проводи свои проверки, ставь галочки в чеклистах». Мне хочется сказать: «Забудь свое личное видение, предел вещей, саму войну, ужасную смерть. Забудь всепоглощающую ночь, звезды как неподвижные точки, как математические множества. Забудь космическое одиночество, клокочущее благоговение и страх».

Мне хочется сказать: «Счастье не является частью этого опыта, по крайней мере, не в той степени, чтобы кто-то мог смело заявлять об этом».

· · ·

Лазерная технология содержит ядро дурного предзнаменования и мифа. Это смерть в чистом виде, послушный пучок фотонов, рукотворная когерентность, но наш разум по-прежнему воспринимает оружие сквозь призму древних предостережений и страхов. (Для этого ироничного состояния должен существовать термин: примитивный страх перед оружием, для создания которого мы достаточно технологически развиты). Возможно, из-за этого инженерам было поручено спроектировать процедуру запуска, требующую слаженных действий двух людей — две души, два характера, одновременно щелкающие тумблерами. Страх перед мощью света — чистейшей начинки вселенной.

Помутившийся рассудком одиночка в минуту озарения может — вдохновленный — направить концентрированный луч на какой-нибудь неуклюжий горбатый Боинг, совершающий коммерческий рейс на высоте тридцати тысяч футов.

Мы с Воллмером подходим к панели запуска. Она спроектирована таким образом, что два человека сидят друг к другу спиной. Сделано это для того (хотя в командном центре Колорадо никогда напрямую об этом не скажут), чтобы не видеть лица напарника. В Колорадо не хотят, чтобы беспокойство и нервные тики персонала помешали процедуре. И вот мы, спина к спине, пристегнутые к своим креслам, готовые начинать; Воллмер — в его фиолетово-белой джерси и флисовых штанах.

Это всего лишь тренировка.

Я запускаю воспроизведение. По голосовой команде мы вставляем ключи в соответствующие слоты. Вместе мы начинаем обратный отсчет с пяти после чего поворачиваем ключи на четверть оборота влево. Это приводит систему в так называемый открытый режим. Мы начинаем обратный отсчет с трех. Цифровой голос говорит: «Теперь вы открыты».

Воллмер говорит в свой голосовой анализатор.

«Код Б для Блюграсса. Запрашиваю допуск по голосовой идентичности».

Мы начинаем обратный отсчет с пяти после чего говорим в наши голосовые анализаторы. Мы говорим все, что приходит в голову. Смысл в том, чтобы просто создать голосовой паттерн, который бы совпадал с паттерном в банке данных. Это будет гарантией того, что за панелью запуска сидят те самые люди, что были авторизованы работать с системой в открытом режиме.

Вот, что приходит мне в голову: «Я стою на пересечении Четвертой и Мэйн, где тысячи погибли при невыясненных обстоятельствах, улица завалена их обгоревшими телами».

Мы начинаем обратный отсчет с трех. Цифровой голос говорит: «Вам разрешено перейти в закрытый режим».

Мы поворачиваем ключи на пол-оборота вправо. Я активирую логический чип и изучаю числа на экране. Воллмер отключает голосовые анализаторы и подключает нас к голосовому каналу нейросети бортового компьютера. Мы начинаем обратный отсчет с пяти. Цифровой голос говорит: «Теперь вы закрыты».

По мере того, как мы переходим от одного действия к другому, растущее удовлетворение наполняет меня — экстаз от обладания элитными секретными навыками, жизнь, в которой каждый вздох подчинен особым правилам, последовательностям, переключателям и кодам. Я стараюсь не думать о результате, смысле всего процесса, последствиях этой цепочки выверенных эзотерических действий. Но я почти всегда терплю неудачу. Я позволяю себе увидеть образ, подумать мысль, иногда я даже произношу слово. Это, конечно, сбивает с толку. Я чувствую себя обманутым. Мое удовлетворение чувствует себя обманутым, как будто оно живет своей жизнью, словно ребенок или весьма смышленое животное, существующее отдельно от человека за панелью запуска.

Мы начинаем обратный отсчет с пяти. Воллмер отпускает рычаг, удерживающий диск очистки систем. Мой генератор пульса мигает зеленым с интервалом в три секунды. Мы начинаем обратный отсчет с трёх. Мы поворачиваем ключи на три четверти вправо. Я активирую лучевой секвенсор. Мы поворачиваем ключи на одну четверть вправо. Мы начинаем обратный отсчет с трёх. Блюграсс играет по внутренней связи. Модифицированный голос говорит: «Теперь вы в режиме огня на поражение».

Мы изучаем наши комплекты карт.

«Разве ты иногда не чувствуешь в себе некую силу? — спрашивает Воллмер. — Что-то вроде ощущения абсолютного здоровья. Нахальное благополучие. Да, именно. Ты чувствуешь себя так хорошо, что начинаешь считать себя немного лучше других. Какая-то жизненная сила. Внутренний оптимизм, который ты производишь фактически за счёт окружающих. Разве ты этого не чувствуешь?»

(Да, безусловно.)

«Скорее всего в немецком существует слово для подобного состояния. Но я пытаюсь сказать, что это ощущение могущества оно такое, — я не знаю — деликатное. Да, именно. Вот ты его ощущаешь, а потом ты внезапно жалок и обречен. Какая-то пустяковая неудача, и ты чувствуешь себя ничтожеством, невероятно слабым и сломленным, неспособным действовать уверенно или даже разумно. Все вокруг счастливы, а ты — неудачник, несчастный, грустный, бесполезный и обреченный».

(Да, да)

По воле случая мы прямо над Миссури, развернуты в сторону красных озер Миннесоты. Я наблюдаю как Воллмер зарывается в карту, пытаясь сопоставить два мира. Это глубокая и мистическая радость — подтверждать правильность информации на карте. Он выглядит крайне удовлетворенным. Он продолжает повторять: «Вот оно! Вот оно!»

Воллмер рассказывает про детство. На орбите он впервые начал размышлять о ранних годах своей жизни. Он был удивлен силе своих воспоминаний об этом периоде. Он смотрит в иллюминатор все время, пока рассказывает. Миннесота — это человеческий момент. Верхнее Красное Озеро. Нижнее Красное Озеро. Он явно чувствует, что может увидеть себя там.

«Дети не совершают прогулок, — говорит он. — Они не принимают солнечных ванн и не сидят на верандах».

Он, вероятно, пытается сказать, что жизнь детей хороша настолько, что в ней нет места для моментов блаженного отдыха, от которых так зависят все остальные. Достаточно глубокая мысль, которую не стоит развивать. Время готовиться к квантовому зажиганию.

· · ·

Мы слушаем старые радиопередачи. Свет загорается и распространяется вдоль окантованного синей лентой края — рассвет, закат, энергосети городов в темноте. Мужчина и женщина обмениваются своевременными репликами, легкими, резонными, колкими. В теноре молодого певца есть сладость — чистая мощь, которую время, расстояние и хаотичные помехи окутали красноречивостью и глубокой печалью. Каждый звук, каждый перелив струны приукрашен этим лоском прошлого. Воллмер говорит, что помнит эти программы, хотя, естественно, он никогда их не слышал. Что за диковинное стечение обстоятельств, что за необыкновенная щедрость или милость законов физики позволяет нам принимать эти сигналы? Путешествующие голоса, камерные и глубокие. Временами своей отрешенностью и нереальностью они походят на слуховые галлюцинации, голоса на чердаках, жалобы умерших родственников. Но звуковые эффекты воспринимаются свежо и живо. Визг машин на крутых поворотах, сухой хруст выстрелов в ночи. Это было, это есть — военное время. Военное время для Duz и хлопьев Grape Nuts¹¹. Комики пародируют вражескую манеру разговаривать. Мы слышим подчеркнуто истеричный немецкий, вздорный японский. Города залиты светом, миллионы слушателей, сытые, собираются в комфортных сонных комнатах, во время войны, по мере того, как тихо наступает ночь. Воллмер говорит, что он узнает некоторые моменты, комедийные интонации, тучный смех диктора. Он узнает отдельные голоса в смехе аудитории из студии, хрип бизнесмена из Сэнт-Луиса, наглый вопль заносчивой блондинки, только приехавшей в Калифорнию, где в этом году девушки собирают волосы в ароматные снопы.

Воллмер вверх ногами дрейфует по кают-компании, поедая миндальный батончик.

Иногда он выплывает из своего гамака, спящий в позе эмбриона, натыкаясь на стены и прилипая к потолку.

«Дай мне минутку подумать над названием», — произносит он во сне.

Он говорит, ему снятся вертикальные пространства, с высоты которых он, как ребенок, смотрит на что-то. Мои сны тяжелые, сны из которых сложно просыпаться, от которых сложно воспрянуть. Они достаточно сильные, чтобы тянуть меня вниз, достаточно плотные, чтобы оставить меня с тяжелой головой, одурманенным и раздутым. Это эпизоды безликого наслаждения, вызывающие смутное беспокойство.

· · ·

Если задуматься, это практически невероятно, что они живут там, среди этого песка, льда и гористой глуши.

«Просто посмотри», — говорит он. — Огромные бесплодные пустыни, гигантские океаны. Как они выдерживают все эти ужасные явления? Одни наводнения. Одни землетрясения делают безумной саму идею жить там. Посмотри на эти системы разломов. Они такие большие, их так много. Одни извержения вулканов. Что может быть страшнее извержения вулкана? Как они — год за годом — выдерживают лавины с отупляющей регулярностью? Трудно поверить, что там живут люди. Одни наводнения. Видишь эти огромные обесцвеченные пространства, все затопленные, размытые? Как они выживают? Куда они уходят? Посмотри на это нагромождение облаков. Посмотри на этот вращающийся центр урагана. Что будет с людьми, живущими у него на пути? Заключенная в нем сила ветра просто невероятна. Одни молнии. Люди, беззащитные на пляжах, под деревьями и телеграфными столбами. Посмотри на города, брызжущие огнями во все стороны. Просто представь уровень насилия и преступности. Посмотри на эту низкую пелену дыма. Представь, что это значит в плане заболеваний дыхательных путей. Это безумие. Кто в своем уме будет жить там? Пустыни, как они растут. Каждый год они поглощают все новые пахотные земли. Какие огромные заснеженные пространства! Посмотри на эти грандиозные штормовые фронты над океаном. Там внизу корабли, небольшие суда. Представь эту качку, эти волны. Одни бури. Цунами. Представь жителей побережий, беззащитных перед цунами. Что может быть страшнее цунами? Но они живут там, остаются жить там. Куда им еще деваться?»

· · ·

Я хочу обсудить с ним количество потребляемых калорий, поговорить об эффективности берушей и назальных спреев. Беруши — это человеческий момент. Яблочный сидр и брокколи — это человеческие моменты. Сам Воллмер — это человеческий момент, особенно, когда он забывает, что идет война.

Коротко подстриженные волосы и вытянутая голова. Мягкие голубые глаза слегка навыкате. Выпуклые глаза долговязых людей с сутулыми плечами. Длинные руки и запястья. Мягкое лицо. Простоватое лицо слесаря в небольшом фургончике с раскладной лестницей, прикрепленной к крыше и помятым номерным знаком, бело-зеленым, с девизом штата под цифрами. Такого рода лицо.

Он предлагает подстричь меня. Какая интересная, если задуматься, штука — стрижка. До войны для подобных занятий у нас было предусмотрено расписание. У Хьюстона все было не только тщательно спланировано наперед, но они также постоянно хотели знать наше мнение по каждому вопросу, насколько бы незначительным оно ни было. Мы были оплетены проводами и лентами, записаны, просканированы, диагностированы и измерены. Мы были людьми в космосе, объектами достойными повышенной заботы, глубочайших переживаний и беспокойств.

Но сейчас идет война. Всем плевать на мою прическу, мой рацион, на то, что я думаю о декоре нашего корабля, и теперь не Хьюстон, а Колорадо на связи. Мы больше не хрупкие биологические экземпляры, дрейфующие во внеземном пространстве. Враг может убить нас своими протонами, своими мезонами, своими заряженными частицами куда быстрее, чем дефицит кальция или патологии внутреннего уха, быстрее чем какой-нибудь метеоритный дождь. Отношение поменялось. Мы перестали быть претендентами на досадную гибель в результате ошибки или несчастного случая, которая заставляет нацию озираться в попытке подобрать подобающую ответную реакцию. Как мужчины на войне, умирая, мы можем быть уверены, что пробудим сдержанную скорбь, понятные и подобающие случаю чувства, которые так необходимы благодарным нациям для украшения безыскусной церемонии.

· · ·

Пару слов о вселенной. Воллмер близок к тому, чтобы признать Землю единственной планетой, населенной разумными существами. Мы — несчастный случай, и мы случились один раз. (Отличная мысль, чтобы сформулировать ее, вращаясь по яйцевидной орбите, перед человеком, который не хочет разговаривать на серьезные темы). Так он чувствует себя из-за войны.

Война, говорит он, быстро положит конец идее о том, что вселенная кишит, как принято говорить, жизнью. Другие астронавты смотрели сквозь звездные огни и представляли бесконечные возможности, гроздья миров, переполненные высокоразвитыми формами жизни. Но это было до войны. Наш взгляд на мир меняется прямо сейчас, его и мой, пока мы дрейфуем по небосводу.

Пытается ли Воллмер сказать, что космический оптимизм — это роскошь, доступная только в периоды между мировыми войнами? Проецируем ли мы нашу несостоятельность и отчаяние на звездные облака и бескрайнюю ночь? В конце концов, спрашивает он, где они все? Если они существуют, почему мы не получили ни единого сигнала, хоть какого-нибудь, ни одного свидетельства, за которое можно было бы зацепиться, ни одного шепота, ни одной пульсации радиоволн — ни единого намека. Война говорит нам, что верить — глупо.

· · ·

Наше общение с Командным Центром Колорадо начинает походить на сгенерированную компьютером светскую беседу за чашечкой чая. Воллмер выносит жаргон командного центра только до определенной степени. Он критически относится к новым низкокачественным речевым оборотам и не стесняется это демонстрировать. Почему в таком случае, если я абсолютно солидарен с ним в этом вопросе, его недовольство меня так раздражает? Он слишком молод для того, чтобы критиковать лексикон? У него не хватает опыта, он не обладает достаточной профессиональной репутацией, чтобы отчитывать специалиста по динамике полета, специалиста концептуальных парадигм, консультантов по системам переработки отходов и зональным опциям маневров? Может это что-то, не имеющее ни малейшего отношения к Командному центру Колорадо и нашему общению с ним? Может просто его голос так меня раздражает?

· · ·

Воллмер вступил в странную фазу. Он проводит все время у иллюминатора, глядя вниз на Землю. Он или молчит, или говорит совсем мало. Он хочет просто смотреть, ничего не делать и смотреть. Океаны, континенты, архипелаги. Мы находимся в так называемом кросс-орбитальном режиме, так что каждый наш оборот вокруг Земли уникален. Он сидит там и смотрит. Он ест у иллюминатора, заполняет формы у иллюминатора, пробегая глазами инструкции, в то время как мы пролетаем над тропическими штормами, степными пожарами и горными хребтами. Я все жду, когда он вернется к своей довоенной привычке описывать Землю вычурными эпитетам: пляжный мяч, вызревший на солнце фрукт. Но он просто смотрит вниз и ест миндальные батончики, а фантики расплываются в разные стороны. Пейзаж, несомненно, заполняет все его сознание. Он достаточно величественен, чтобы лишить его дара речи, унять голос, скатывающийся с вершины его нёба, заставить его замереть в кресле, изогнувшись в неудобном положении на долгие часы.

Это бесконечно совершенный пейзаж. Как ответ на целую жизнь, полную вопросов и смутных страстей. Он удовлетворяет любое детское любопытство, любое потаенное желание, все то, что в нем есть от ученого, поэта, примитивного шамана, смотрителя огня и падающих звезд, любую навязчивую идею, пожирающую его изнутри, любую сладкую мечтательную тоску по далеким безымянным странам, любое земное чувство, которым он обладает, нервическую пульсацию звериного сознания, симпатию к живым тварям, любую веру в имманентную жизненную силу, Господа нашего Создателя, любую глубоко спрятанную мысль о человеческой исключительности, любую несбыточную мечту и простодушную надежду, все чрезмерное и недостаточное, все сразу и одно за другим, любой жгучий порыв сбежать от ответственности и рутины, спастись от собственной сверхпредназначенности, своего схлопывающегося ограниченного Я, все то, что осталось от его мальчишеского желания летать, его мечты о странных местах и головокружительных высотах, его фантазий о счастливой смерти, все его праздные сибаритские наклонности, лотофаг¹², куритель трав и благовоний, голубоглазый космический наблюдатель — все это удовлетворено, собрано и сосредоточено в этом живом теле, в виде, открывающемся ему из окна иллюминатора.

«Это так интересно, — наконец произносит он, — цвета и все остальное».

Цвета и все остальное.

Поддержать Пыльцу

КОНТЕКСТ