2024 год для американского писателя Персиваль Эверетт выдался успешным: экранизирован (и прекрасно встречен критикой) его роман «Стирание», а роман «Джеймс» получил Национальную книжную премию1Оба эти текста готовятся к публикации в издательстве Corpus. В этом же году в журнале The New Yorker вышло большое беллетризованное интервью автора с Майей Биньям. Перевод Макара Авдеева.
Университет Южной Калифорнии. В маленькой комнате без окон группа аспирантов разбирает рассказы. Cтудентка молчит, пока ее одногруппники дают вежливую обратную связь. Одни предлагают внести незначительные изменения в темп повествования, сеттинг и интонацию. Кто-то из студентов предпочел бы, чтобы описание эмоций протагониста было более развернутым, но и не против лаконичности. «Мне нравится эта версия, — добавляет другой. — Не сказал бы, что у меня много замечаний».
Пока они говорят, их профессор, писатель Персиваль Эверетт, спокойно сидит во главе внушительного стола, опираясь на него одной ладонью. Его тело почти незаметно поворачивается из стороны в сторону. Голова с непослушными прядями темно-серых волос обрамляется гигантским черным экраном висящего позади телевизора. Персиваль носит униформу профессионального Обывателя: брюки, рубашка на пуговицах, очки. Он говорит негромко, но речь его звучит поразительно отчетливо, словно пропущена через микрофон.
— Я думаю, что вы, ребята, намного умнее меня, — говорит он, поправляя очки. — Потому что я всего лишь тупой старый ковбой, и не понимаю, какого черта здесь творится.
Шестидесятисемилетний Эверетт с легкостью использует негативные преувеличения, особенно в том, что касается возможностей его интеллекта. Он опубликовал две дюжины романов, четыре сборника рассказов, шесть сборников стихов и одну детскую книгу, причем все вышеперечисленное отбраковал как «дерьмо». «Я абсолютно уверен, что все, что я пишу — дерьмо, — сказал он, когда мы встретились впервые. — Я лишь пытаюсь выдать лучшее дерьмо, на которое способен». После нескольких встреч он показался расстроенным из-за того, что его дерьмо может стать и моим тоже. «Ты не должна читать все это дерьмо», — сказал он. И: «Ты всегда получаешь дерьмовые назначения?»
Эверетт — философский король американской литературы, остроумнейший сатирик. Насыщенная бессодержательность языка уже давно является краеугольным камнем его работ. Они остро обнажают неудачи нарративной прозы по фиксации (или усилению) жизненного опыта. В безбашенном шпионском триллере «Доктор Нет»2Dr. No, 2022 ученый, который специализируется «ни на чем», получает самый важный урок от своей одноногой собаки: «Триго научил меня тому, что чистого смысла не существует, никогда не существовало и не будет». Протагонисты других романов, — среди которых одержимый Дерридой ребенок, развратный художник, прогоревший игрок, — принимают как должное, что создание смыслов это танец ложных обещаний и умышленных заблуждений. Эверетт сам сравнивал это с мошенничеством: «Из-за того, что мы хотим, чтобы язык обозначал что-то конкретное, он обозначает все сразу».
В классе дискуссия превращается в дебаты о том, может ли искусственный интеллект облегчить писательское ремесло.
— У него нет идей! — восклицает Эверетт.
— Ну, если зайти в ChatGPT и сказать: «Напиши рассказ о парне, который идет в литературный институт писать романы» — он напишет, — отвечает студент. — Значит, какие-то идеи у него есть.
Бровь Эверетта расслабляется, голос внезапно становится бодрее.
— Я когда-нибудь рассказывал вам о мысленном эксперименте Джона Сёрла с китайской комнатой?
Студенты молчат.
— Представьте, что я в комнате. — говорит он. — У меня есть точные инструкции по манипуляции иероглифами вроде «возьмите такой-то иероглиф из корзинки номер один и поместите его рядом с таким-то иероглифом из корзинки номер два». Наблюдатель через щель передает в комнату иероглифы с вопросами. Инструкция же составлена таким образом, что после применения всех шагов к иероглифам вопросов они преобразуются в иероглифы ответов. Наблюдатель может отправить в комнату любой осмысленный вопрос и получить на него осмысленный ответ. Я могу научиться делать это безупречно. Но чему я не научился?
Студенты продолжают молчать. Эверетт снова говорит с озорной, удовлетворенной улыбкой:
— Говорить по-китайски.
Произведения Эверетта часто дезориентируют критиков. Критики пытаются оправдывать свою дезориентацию, называя его работы «сбивающими с толку». Его романы часто иронизируют над жанрами или переизобретают их. Он пишет вестерны, триллеры, новеллы в стилистике телевизионной мыльной оперы и руководство о том, как управлять рабами. Один его роман может даже появиться в другом в качестве объекта осмеяния. «Стирание»3Erasure, 2001, сатира Эверетта 2001 года на издательскую индустрию, присутствует в «Я — не Сидни Пуатье»4I Am Not Sidney Poitier, 2009, опубликованном восемь лет спустя. Персонаж по имени Тэд Тернер, основатель CNN, встречает автора книги. «Мне не понравилось», — говорит Тернер персонажу автора, Персивалю Эверетту. «Как и мне, — говорит Эверетт. — Мне не нравилось писать эту книгу и не нравится, что получилось в итоге».
Нет одного стиля или темы, которые объединяли бы романы Эверетта, но многие из них попадают в одну из двух категорий. Есть интеллектуальные книги, те, в которых его страсть к философии выступает как рычаг для повествования, сила, движущая сюжет. И есть сугубо реалистические книги, действие многих из которых происходит на Западе Америки. Последние не менее жуткие, чем первые, только написаны на более «сыром» жизненном материале. Они фокусируются на людской жестокости, но при этом способны и показать потенциал человека к любви.
Моя первая встреча с Эвереттом состоялась в ресторане в Южной Пасадене, где он живет с женой, писательницей Дензи Сенной, и двумя сыновьями-подростками. Я привезла с собой длинный список вопросов о его новом романе, «Джеймсе»5James, 2024, представляющем собой пересказ «Приключений Гекльберри Финна» Марка Твена. История, рассказанная Джимом, молодым отцом, порабощенным одним из охранников Гека, кажется, соединяет в себе интересы Эверетта: Джим путешествует через Миссисипи, но ведет воображаемый спор с Вольтером. В отличие от персонажа Твена, который не мог ни читать, ни писать, Джим Эверетта демонстрирует неколебимое владение языком, который служит ему одновременно как средство маскировки и выражения себя. Под покровом ночи, пока рабовладельцы спят, он дает порабощенным детям уроки перевода: «Would you like for me to get some sand?» становится «Oh, Lawd, missums ma’am, you wan fo me to gets some sand?» Но однажды, чуть ли не на ходу, Джим начинает писать собственное повествование. «Мне интересно, могут ли каракули, которые я царапаю на этой странице, вообще что-либо значить? — записывает он. — Если они могут иметь значение, значит, жизнь может иметь значение, значит, и я могу иметь значение».
Эверетт ответил на несколько первых вопросов вежливо, хотя и кратко, но я быстро начала чувствовать себя как адвокат на неудачном судебном заседании. Он сказал, что не помнит, когда начал и закончил писать «Джеймса», только то, что писал его, пока смотрел «Миссия невыполнима» Брюса Геллера. Впервые он прочитал «Гека Финна» в детстве, правда, в сокращенном варианте. Он не помнит, понравилось ему или нет, и вызвала ли книга вообще хоть какую-нибудь реакцию. Перед тем, как браться за «Джеймса», он перечитал «Гека Финна» 15 раз. Сейчас, сказал он, это «размыто».
Как чтение, так и написание книг обычно понимаются как путь к приобретению знания. Но Эверетт утверждает, что страдает «профессиональной амнезией»: после того, как книга опубликована, он начисто забывает, о чем она.
— Мне противна сама мысль о том, что я могу что-то знать, — говорит он мне за ланчем.
— Но люди ценят тебя именно за знания, — парирую я, пытаясь как-то оправдать сам факт нашего разговора за завтраком с кофе и яйцами пашот.
— Я ничего не знаю, — сказал он. — К чему все эти вопросы?
Я знала, что Эверетт что-то знает, но не понимала, была ли его настойчивость признаком ложного смирения или, наоборот, стремления. Он часто говорил о своем желании написать «абстрактный роман», книгу, которая не была бы «о чем-то» кроме языка, так же, как абстрактная картина «ни о чем», кроме собственно искусства. Но язык, в отличие от живописи, никогда не существует сам по себе. Слова на странице всегда вызывают в воображении людей, объекты и чувства из жизни, так что читатель будет всегда ожидать от них репрезентации чего-то.
Затея Эверетта обречена на провал, он использует свое поражение как материал. Он не пытается сделать так, чтобы слова работали за гранью своих возможностей — он просто использует эти возможности в своих интересах, так что читательские ожидания подвергаются серьезному испытанию. Он отмечает, что голос Ральфа, немого ребенка-гения, рассказчика в «Глифе»6Glyph, 1999, наиболее близок к его собственному голосу. Ральф проводит время, изучая семиотическую теорию, и иногда делает заметки цветными мелками, зная, что их будут изучать на предмет проблесков откровения. До того, как быть похищенным своим педиатром, а позже Пентагоном, он делает предупреждение: «Попытки заполнить мои артикуляционные пробелы своего рода подтекстом, хотя это может оказаться забавным упражнением, ничего не дадут, — говорит он. — Пусть это прозвучит дерзко, но мои пробелы вовсе не пробелы, а уже заполнены, и весь мой смысл лежит на поверхности».
Когда его спрашивают, предусматривал ли его авторский замысел ту или иную интерпретацию, Эверетт почти всегда отвечает «да». Он понимает, что его книгам нужна аудитория, чтобы приобрести значимость, и он, кажется, поощряет эту зависимость. В 2020 он опубликовал три версии своего романа «Телефон«7Telephone, 2020 — жест, который, как он знал, подчеркнет авторитет его читателей, и разозлит их. (Роман попал в финал Пулитцеровской премии.) «Он играет с читателем, — сказала мне его верный редактор, Фиона Маккрай. — Одним из аспектов его работы является наша реакция на его работу».
Из-за того, что Эверетт отказывается анализировать свои работы, его часто называют «трудным» автором, определение, которое он носит с гордостью. «Я, как известно, сложен для интервью», — говорил он мне ни один раз. Он признает, что может быть невнимательным, когда его интересы не учитывают, и также часто вставляет в разговор забавные нелогичные фразы. («Если бы вы могли стать животным, какое животное вы бы выбрали?», «Как вы думаете, существует ли снежный человек?») Он убежден, что награды унизительны, и описывает их как «похабное сравнение произведений искусства». Его книги завоевали много наград. «Я никогда не встречал человека, которому было бы настолько плевать», — сказал мне режиссер Корд Джефферсон, недавно адаптировавший роман «Стирание» в номинированный на Оскар фильм «Американское чтиво».
Ученики Эверетта обычно встречаются в ресторане возле его дома. Когда я приехала, встречу было запланировано провести на кампусе, потому что Эверетт должен был присутствовать на «одном мероприятии», как он сказал. Это было празднование его недавнего вступления в Академию искусств и наук. «Господи, это убивает меня», — написал он мне с торжественного обеда.
Ясным утром раннего ноября я дожидалась Эверетта в его офисе. Раскинувшийся за окном Лос-Анджелес выглядел как коллаж: небоскребы казались вырезанными из города и как бы придавливающими страну. На рабочем столе Эверетта лежали детский рисунок с надписью «папа», сделанный одним из его сыновей; кукла Уго Чавеса, венесуэльского диктатора, подаренная Эверетту другом; и деревянная фигурка лошади, отправленная ему китайским переводчиком.
Вошел Эверетт с письмом в руках. «Я не могу взять в толк, о чем это», — пожаловался он, обращаясь с конвертом так, будто он был проклят. Но когда Эверетт опустился на стул и прочел письмо вслух, оказалось, что оно достаточно прямолинейно. Редактор просил его написать короткую рецензию на что-нибудь. Редактор был уверен, что Эверетту есть из чего выбрать. Как говорилось в письме: «Афроамериканской литературой, которая выходит в этом сезоне, можно доверху нагрузить баржу».
— Ну, так себе сравнение, — сказала я.
Эверетт не остался в долгу.
— Прямо сейчас эта баржа где-то на Среднем пути8Средний путь (англ. Middle Passage) — маршрут работорговли из Африки в Вест-Индию. — Прим. пер., — сказал он.
По мнению Эверетта «африканская американская литература» — это товар, выдающий себя за жанр. В 1991 году, когда он, возможно, был более склонен признавать сильные стороны своей профессии, он опубликовал эссе о состоянии американской книжной индустрии. «Мы во власти экономического диктата рынка, который стремится подтвердить свои убеждения об афроамериканцах», — писал он. Годы спустя его работы были оценены именно за отказ предоставить это подтверждение, за то, что они позволили чернокожим персонажам выйти за пределы архетипов — раб, уличный гангстер, безработный тунеядец, — к которым они были привязаны. И все же Эверетт знает, что выход зачастую прячется там же, где был вход. Эссе продолжается словами: «Даже когда наши тексты стремятся быть чем-то иным, это лишь реакция на то, в каком положении оказались мы и наши тексты».
Эверетт пишет быстро, восприятие одной книги часто конструирует контекст для следующей. По его словам, когда Норман Лиар, который умер в прошлом году, сделал попытку перенести на экран его дебютный роман «Судер»9Suder, 1983, то предлагал, чтобы чернокожего протагониста сыграл белый актер. (Фильм так и не был снят.) Тогда Эверетт стал писать два романа, в которых цвет кожи протагониста не оговаривался. Он прочитал отзыв на один из них, о ветеране Вьетнамской войны, который заводит дружбу с пастухом. В отзыве его критиковали за то, что он не смог адекватно изобразить реалии жизни черных. Спустя десятилетие он написал роман о писателе среднего возраста, который пишет пародию, которая превращает «черную жизнь» в кулек размером с байтсы, доступные для массового потребления.
1996 год. Эверетт навещает поэта Корнелиуса Эди, который только что получил копию «Напора»10Push, 1996 американской писательницы Сапфир. Эверетт читал книгу ночь напролет. «Меня оставили, когда мне было двенадцать, потому что у меня был ребенок от моего отца», — заявляет рассказчица, неграмотная девочка, которая забеременела от отца во второй раз (первый ребенок родился с синдромом Дауна). Книгу хвалили за «жесткий реализм». Эверетт пришел в ярость, когда узнал, что права на издание в мягкой обложке были проданы за огромные деньги. Сидя на заднем сиденье машины Эди, Эверетт придумал первую строчку романа в романе, который позднее будет вплетен в «Стирание»: «Мама смотрит на меня и Тардрис и называет нас „биологическим мусором“».
Герой «Стирания» — писатель среднего возраста, Телониус Монк Эллисон. Он живет в Лос-Анджелесе, где преподает литературу и пишет романы, которые признают за их мастерство, но не за искренность. (Один из них — вычурная переработка греческой трагедии, похожая на «Безумие»11Frenzy, 1997 Эверетта.) Они не могут удовлетворить запросы рынка, редакторы жалуются, что последняя рукопись Монка недостаточно «черная», хотя магазины ставят его книги в отдел под названием «афроамериканские исследования». «Я стал жертвой расизма из-за того, что не смог признать расовые различия и занимался искусством вместо того, чтобы упражняться в расовом самовыражении», — размышляет он.
Монк верит, что его неизвестность защищает его творческую цельность. Но когда он натыкается на новейшую литературную сенсацию, «Мы живем в гетто», — дебютный роман выпускника Оберлина, который однажды провел два дня в Гарлеме, Монк в приступе вдохновения пишет собственную историю. Роман, повествование в котором ведется от лица подростка-насильника, скрывающегося от своей мамы, а затем и от полиции Лос-Анджелеса, был опубликован под псевдонимом и назывался «Моя пафология»12My Pafology. После того, как права были проданы за 600 тысяч долларов, Монк изменил название на Fuck. Монк ненавидит книгу, считая ее расистской. Но его мама больна прогрессирующей болезнью Альцгеймера, брат вовлечен в дорогостоящий бракоразводный процесс, а его сестра, акушер-гинеколог, только что была убита фанатиками, выступающими против абортов. Монк принимает чек.
С момента выхода книги, «Стирание» обычно трактовалась как ода внутрирасовому разнообразию. Болезнь матери Монка, смерть сестры, роман с женщиной, владеющей пляжным домиком неподалеку — все это не имеет никакого или почти никакого отношения к расовым вопросам, как отмечается в недавней рецензии на роман, опубликованной в Times. Их существование доказывает то, что все время пытался доказать Монк — его «черный» опыт столь же репрезентативен, как и чей-либо другой. Но «Стирание» рассказывает не историю об авторе, который бросает вызов общественным ожиданиям в отношении видов повествования, которые считаются «репрезентативными». Книга рассказывает историю автора, который уверен, что претензии литературы на репрезентацию являются фарсом, и создает своего собственного карикатурного двойника, которому предречен быстрый успех и такое же быстрое забвение.
Хотя Эверетт с легкостью отказывается от своего эго, он с такой же легкостью создает его симулякры: его главные герои разделяют его заботы и возвращаются к его воспоминаниям.
«Я водил джип, самый старый „Чероки“, какой только можно себе представить, — сказал он. — Ее убило бы, если бы я назвал его бочкой. Она бы сказала: „Ты имеешь в виду свой универсал?“»
«Это „Стирание“», — ответила я.
«Вряд ли, — сказал Эверетт. — Но я не помню точно. Ты пугаешь меня».
«Пока здесь идет ремонт, я живу с родителями, но я работаю над одной реально крутой штукой в этой аскетично-монашеской обстановке. Тебе непременно стоит заглянуть ко мне на ланч!»
Действительно, Монк рассказывает ту же историю в первом абзаце романа, после того, как неохотно называет себя писателем и, уже более гордо, «сыном, братом, рыбаком, ценителем искусства, столяром». Сам Эверетт — опытный художник-абстракционист, также он был джазовым гитаристом, дрессировщиком лошадей, следопытом и ковбоем. Как сказал мне писатель Крис Абани: «Если самый интересный человек на свете из рекламы Dos Equis13Имеется ввиду виральный рекламный ролик пива Dos Equis про “самого интересного человека на свете” и существует на самом деле, то это Персиваль».
Искажение оживляет любое письмо, но оно допустимо только в художественной литературе. «Я ненавижу всю эту документальную херню, которая гуляет по миру», — сказал однажды Эверетт в интервью. («Если ты пишешь мемуары, — продолжал он, — твоя мать должна отдубасить тебя здоровенной палкой».) Иногда во время нашего разговора он, казалось, пытался отвлечь меня от моего исследования. «Ты случайно не моя дочка?» — спросил он в нашу вторую встречу, когда мы завтракали в голливудском Soho House. Мы закончили есть, и Эверетт покосился в мою сторону: «Ты играешь в теннис? Я ищу себе напарника для игры». Мы стали прощаться. «Тебе не обязательно писать статью, — сказал он, когда мы возвращались к нашим машинам. — Мы могли бы быть просто друзьями».
Тем не менее, было столько же моментов, когда Эверетт, казалось, был открыт для двуличности, свойственной биографической журналистике, — даже приходил в ажиотаж при мысли об участии в ней. Однажды утром, на пути к горам Сан-Габриэль, мы ехали через парк Святой Аниты и проезжали мимо ипподрома. «Мы должны создать для меня вымышленную личность, которая играет в азартные игры». Он принялся подражать оживленной мимике любителя скачек, ударил по рулевому колесу и испустил боевой клич: «Давай, Афина, давай!»
Эверетт вырос в Колумбии, штат Южная Каролина, в уютном домике площадью 450 кв. футов14Примерно 42 кв. метра. — Прим. пер., построенном его дедушкой. Его дед, сын бывшего раба, был врачом. Отец был врачом. Сестра должна была тоже стать врачом. Эверетт находил размеры своего родового гнезда «стесняющими», преобладание врачей в семье странным. Он описывал свое детство как не запомнившееся какими-либо примечательными событиями. До 12 лет посещал «специальную» школу для «черных». Когда я спросила его об опыте перехода в обычную школу, он ответил: «Наверное, просто играл на флейте». Дома он проводил время, читая Курта Воннегута и разглядывая карты. Он принимал как должное, что ему предстояло покинуть Южную Каролину, но не испытывал по этому поводу особенных сожалений.
Когда мы говорили с Эвереттом о его малой родине, его голос оставался безвыразительным. Но затем я обнаружила один старый текст, написанный в автобиографическом жанре, который, по утверждению Эверетта, он презирает. Речь в тексте шла об этой самой малой родине, и в нем звучал добела раскаленный язык инакомыслия. В двухстраничной зарисовке 2001 года, озаглавленной «Почему я из Техаса», Эверетт описывает население Южной Каролины как «неандертальцев, патологически необразованных, носящих традиционную одежду, так называемых потомков генетически необразованного пушечного мяса середины XIX века». В «Я — не Сидни Пуатье» главного героя арестовывают и сажают в тюремный автобус, который везет его через Джорджию, где родился Эверетт. «Там не было абсолютно ничего и никого, сколько-нибудь ценного, — замечает он, глядя в окно. — Это была наземная черная дыра, или скорее белая дыра, что-то вроде гигантского ануса, который только втягивает в себя всё, но при этом воздух каким-то образом оказывается испорчен на сотни миль вокруг».
Для Эверетта география — инструмент воздействия и манипуляции. «Вы всегда привносите что-то в историю, когда помещаете ее в тех или иных декорациях, — говорит он. — Место действия оказывает влияние на характеры персонажей. Оно также может влиять на ожидания читателей, играть с которыми не менее весело, чем с персонажами». В рассказе «Присвоение культур», написанном в 1996 году, Дэниел, чернокожий выпускник Брауновского университета, где Эверетт получил степень магистра художественной литературы, возвращается в свой родной город Колумбия, в дом, оставленный покойной матерью. Днем он читает, по ночам работает гитаристом в джаз-бэнде. Однажды вечером группа пьяных белых мужчин окликает его из зала — они хотят, чтобы он сыграл «Дикси», неофициальный гимн Конфедерации15Имеется ввиду ставшая народной песня 19 века «Дикси», после которой это прозвище укоренилось для всего Юга США. Они задумывают это как жестокую шутку, но когда Дэниел начинает играть, выжимая из себя мелодию, которую ненавидел с детства, то обнаруживает, что понимает, о чем поет «В стране Дикси я отстою свое право жить и умереть в Дикси»16In Dixie Land, I’ll take my stand to live and die in Dixie. Его выступление идет прямо из сердца. Его обидчиков словно ветром сдуло, и Дэниел понимает, что «ему понравилась песня, он хочет сыграть ее еще раз, и знает, что так и будет».
За обедом Эверетт назвал «Дикси», написанную в 1859 году Дэниелом Декейтером Эмметом, основателем печально известной труппы менестрелей с черными лицами, «черным гимном». (Труппа появляется в «Джеймсе», когда Эммет, восхищенный тенором Джима, выкупает мальчика у кузнеца.) После выступления Дэниел приобретает подержанный пикап с наклейкой — флагом Конфедерации — на заднем стекле. «Я решил, что флаг повстанцев — это мой флаг, — говорит он другу. — Моя кровь — южная кровь, верно?» Он поет «Дикси» перед компанией чернокожих врачей, и вскоре чернокожие по всей Южной Каролине начинают цеплять флаг Конфедерации на свои лацканы и машины. Став неформальным символом черных, флаг внезапно исчезает из столицы штата: «Не было ни церемонии, ни объявления. Однажды его там не оказалось».
Когда Эверетту было шестнадцать, он поступил в Университет Майами, где изучал философию. Чтобы платить за учебу, он играл в клубах на джазовой гитаре и писал курсовые работы для других студентов. Однажды летом он поехал на своем лимонно-зеленом «Фиате» на Запад. Из Флориды он проехал по шоссе I-10 через Алабаму, Луизиану, Техас и Нью-Мексико. Когда он достиг каньона в Аризоне, то разозлился — из-за того, что уже видел пейзаж на фотографиях, и его впечатления оказались не такими сильными, какими могли быть. Но даже этот, менее яркий образ породил в нем новое убеждение, старое, как Америка: Запад принадлежал ему.
Эверетт охарактеризовал это путешествие как тотальную неизбежность. «Все движется с Востока на Запад, — сказал он однажды. — Солнце движется, и мы тоже должны». Он провел большую часть своей взрослой жизни в Нью-Мексико, Калифорнии, Вайоминге и Орегоне, где взялся за докторскую диссертацию по философии языка и — прежде чем бросить — начал работать на ранчо. Кормя ягненка из бутылочки, Эверетт наблюдал, как овцы бродят по зеленым холмам пастбища, думал о толпах людей в Майами и не мог сдержать слез.
Многие персонажи Эверетта верят, что Запад — место, а не метафора. Для Джона Ханта, тренера лошадей, который ведет повествование в «Раненом»17Wounded, 2005, пустыня — это пустыня. «Это были мрачные земли, сухие, отдаленные, дикие. — Размышляет он. — Вот почему я любил Запад. Я абсолютно точно не испытывал особой привязанности ни к истории народа, ни к иллюзорному Западу из мифов, которого никогда не существовало». Но его персонажи также настаивают на том, что Запад — это путь к бегству, американская утопия без социальных атрибутов Америки. В «Переломном моменте»18Watershed, 1996 гидролог по имени Роберт Хоукс бежит от своей девушки на равнины Колорадо, в место, где гарантируется его «полное уединение»:
Я думал о том, как много сделал, чтобы вычеркнуть всю политику из своей жизни… Я не заговаривал о политике и сам не поддерживал такие разговоры, не придавал значения тому, о чем читал в газетах, и не чувствовал вины за то, что не участвовал в решении общественно значимых вопросов. Я не знался и не чувствовал свою солидарность с чернокожими людьми. Я вообще особо ни с кем не чувствовал солидарность, стараясь избегать чужого общества… Я не верил в Бога, не верил в расу, и, что самое главное, не верил в Америку. Мне просто было все равно, до лампочки, я отказывался вникать в это.
Эверетт описывает людей как «худшее, что только возможно», и его персонажи-переселенцы разделяют его мизантропию: они верят, что трансцендентность возможна лишь в дикой природе, где нет наблюдателя. Но постепенно в места, в которых они уединились, начинает просачиваться политика. В «Раненом» Хант находит двух щенков койота в догорающем костре, выхаживает одного из них и хочет наказать виновных, деревенских бандитов, которых подозревает также в похищении своего рабочего с ранчо, мужчины нетрадиционной ориентации. В «Переломном моменте» ручей, текущий в резервацию, оказывается отравлен сибирской язвой. Группе индейских повстанцев требуются знания Хоукса, и к концу романа он становится ключевым участником движения против ФБР. Он обнаруживает, что вода, хотя и является частью природы, также является одним из неотъемлемых благ. Из историй, которые рассказывают эти люди, следует, что из-за их чрезвычайной одаренности они должны жить в одиночестве. Но на настоящем Западе одаренность является призванием: она заставляет их играть в героев.
В 1992 году Эверетт купил ранчо в Баннинг-Пасс, между Лос-Анджелесом и Палм-Спрингс. Там он выращивал более сотни сортов роз и ухаживал за лошадьми, ослами и мулами. Соседи всегда приносили к его порогу раненых животных. Однажды он нашел вороненка, упавшего с дерева. Эверетт заботился о птице, пока она не окрепла достаточно, чтобы летать. Но ворон просто летал по кругу, приземлялся рядом с ним и начинал прохаживаться, и так снова и снова. Когда Эверетт уезжал в город, ворон следовал за его машиной. Эверетт соорудил насест из ПВХ и прикрепил его в кабине, чтобы они могли путешествовать вместе. «Я все время пытался заставить его улететь и подыскать себе самку, — рассказал мне Эверетт. — Я говорил: „Послушай, здесь тебе не светит удовлетворения“».
В то время, как Эверетт работал над «Стиранием», ворон лез ему под руку и клевал клавиши. Но потом Эверетт уехал в отпуск и птица исчезла. В конце концов Эверетт решил, что его подопечный умер. Он назвал птицу Джимом. Джимом Кроу19Crow («Ворон») — также распространенная в англоязычных странах фамилия. — Прим. пер..
На Эверетта оказали влияние разные люди: Людвиг Витгенштейн, Честер Хаймс, Бертран Рассел, Джон Лэнгшо Остин, Роберт Кувер, — и он не забывает о них. Но когда я спросила, интересовался ли он их личной жизнью, он, казалось, счел это немыслимым. Поэтому я удивилась, когда он предложил сходить на «Маэстро», фильм Брэдли Купера о композиторе Леонарде Бернстайне — еще одном герое Эверетта — и его сложных отношениях с женой.
Мы пошли в Egyptian, безвкусный театр, стилизованный под пирамиду и исписанный иероглифами. Фильм заявлялся как «великая история любви», но к концу оказался скорее великой трагедией. Бернстайн Купера, поглощенный работой и многочисленными романами, потерял жену; их любовь наиболее ярко показана в части фильма с его выступлением на публике, в момент, когда начинает играть оркестр.
Когда мы ехали домой, Эверетт, казалось, был больше доволен нарочитостью фильма, чем его правдоподобием. Первые сцены, снятые в черно-белой гамме, были смелыми, помпезными, захватывающими — разговоры в мгновение ока переходили в танцевальные номера. «Мне понравилось, что фильм признал, что он всего лишь фильм, и не притворялся реальной жизнью», — сказал он.
Как и Бернстайн, Кевин Пейс, главный герой «Столько синего»20So Much Blue, 2017, — художник с женой и детьми. В начале романа он работает над большой абстрактной картиной, которую никому не показывает, и которую его лучший друг согласился сжечь, если он умрет. Картина — секрет, но она и сама вдохновлена секретом — романом с француженкой, которая почти на 25 лет моложе Кевина, и парой встреч накануне гражданской войны в Сальвадоре. («Картина — это секрет о секрете», — гласит эпиграф романа от Дианы Арбус.) Кевин, как и Бернстайн, прячет свои чувства от семьи и косвенно выражает их в искусстве. Но то, что начинается как абстракция, быстро превращается в фрустрацию. «В абстракции есть жестокость, — размышляет Кевин ближе к развязке. — Мои абстрактные картины были забрызганы чувством вины так же, как краской, и исцарапаны стыдом, словно ножом или шпателем». Кевин не раскрывает жене своих тайн, но в конце концов показывает ей картину. Не зная ее значения, она может читать только узоры и изгибы. «Столько синего», — замечает она. «Теперь ты знаешь всё», — говорит Кевин21В оригинале она говорит «So much Blue». Игра слов: «blue» по-английски значит не только «синий», но и «печаль». — Прим. пер..
Чем больше я читаю книги Эверетта, тем чаще мне на ум приходит джаз. «Именно исполнитель, импровизируя, создает джаз, — сказал Бернстайн. — Он использует популярную песню как своего рода манекен, на который вешает свои ноты. Он наряжает ее по-своему, и она получается оригинальной». Джазовый исполнитель может опираться на ноты, но получившееся исполнение — оживленное интуицией и импульсом — превосходит описательные возможности языка, из которого оно черпается. Будучи завуалированным выражением жизни чернокожих, джаз не поддается расшифровке как таковой. Джеймс Болдуин сравнил его с говорящим барабаном, используемым для передачи на расстоянии сообщений, которые человеческий голос не может передать: «Это музыка, которая созидает, поскольку то, что мы называем Историей, не может дать толчок к действию, ответ на этот абсолютно универсальный вопрос: „Кто я? Что я здесь делаю?“»
«Приключения Гекельберри Финна» — история о путешествии одного мальчика вниз по реке, которая разделяет страну на Восток и Запад. Гек, инсценировав собственную смерть, бежит от своего отца-алкоголика. Джим, тоже отец, бежит от вдовы Дуглас и ее сестры, бывших опекунов Гека, которые планируют продать его «в Орлеан, на Юг», по-видимому, более жестоким владельцам. Эти двое, Гек и Джим, становятся необычной парой, их судьбы удивительно симметричны. Но Гек, в трактовке Твена, является героем: освобождение Джима — его главное свершение. В последних главах книги Гек и его друг Том Сойер вынашивают план освобождения Джима. Они затягивают процесс, требуя от Джима, который заперт в хижине, написать «жалобную надпись». Они поручают ему вырезать ее на камне, но камень, находящийся прямо за хижиной, слишком тяжел для них, чтобы нести в одиночку. Они выпускают Джима, и он несет его с Геком. Затем они снова запирают его, его свобода — всего лишь предлог для их игры, стимул фантазии.
Эверетт не первый, кто переосмысливает связь Гека и Джима, которую другие художники интерпретировали как романтическую или отцовскую. Но он, возможно, первый, кто пытается перевернуть ее. В «Джеймсе» Гек — позорный придаток Джима, объект обидной привязанности Джима. Он — тайна, от которой Джим не может отказаться, клин, который раскалывает семью Джима. Иногда они расстаются, и повествование следует за Джимом, который одновременно расстроен и ободрен: «меня мучило беспокойство за Гека, и я стыдился чувствовать такое облегчение, избавившись от него». И все же он возвращается к Геку снова и снова, их воссоединения возвышенны и тошнотворно сладки. «Ты нуждаешься во мне», — говорит Гек Джиму, который злится потому, что «то, что он сказал, было правдой». Их связь обладает холодным детерминизмом биологии или наркозависимости — она заставляет Джима принять жестокое решение, решение, которое, кажется, содержит обещание окончательного освобождения, но которое, будучи однажды принято, затягивает его еще глубже в водоворот их невозможной любви.
«Я ничего не исправляю, — сказал однажды Эверетт. — Это означало бы, что я знаю достаточно, чтобы исправлять». И все же трудно воспринимать «Джеймса» не как «работу над ошибками», исправление если не исходного материала, то предыдущих книг Эверетта. Для персонажей-предшественников Джима свобода требует абстракции, проблема для них заключается в других людях. Но Джим понимает свободу буквально. Он знает, что его счастье зависит от освобождения его семьи. Сначала он орудует карандашом, но затем меняет его на ружье.
Эверетта завораживают реки. Некоторые кажутся ему настолько потрясающими, что он не может смотреть на них прямо. Однажды я попросила его научить меня рыбачить. Эверетт сомневался, есть ли в реке рыба. Это был конец осени, и в Лос-Анджелесе уже несколько месяцев не было сильных дождей. Когда мы ехали в горы, всё выглядело мрачно. Уровень воды в водохранилище был низким, растения юкки давали семена, а выброшенные стаканчики Starbucks летали по дороге, как перекати-поле.
На берегу, рядом с пеплом от костра, мы поставили свои снасти. Эверетт показал мне свои рыболовные мушки, бережно, как ювелир, перебирающий драгоценные камни. Там были мушка-стример, стрекозы, приманка для щуки, сухие и мокрые мушки. Эверетту нравится ловить рыбу, но его также вдохновляет сам принцип имитации объекта их добычи. Он сравнивает это с писательством: как только вы привлекли читателя тем, что, по его мнению, он хочет, вы можете подсадить его на то, что у вас есть.
Я думала, мы будем рыбачить часы напролет, но через пятнадцать минут Эверетт предложил покурить сигары. Мы нашли камень, похожий на стул, и по очереди садились на него. Горы вдалеке были невероятного оттенка серого. Сенна, жена Эверетта, сказала мне, что они подумывают переехать на Восток. Я спросила, будет ли он скучать по этому пейзажу.
«Я настоящий западный человек, — сказал он, глядя на горы. — Но они никуда не денутся, все это останется здесь и без меня».
Эверетт держал свою сигару как сигару. Река была рекой. Предположительно, в ней водилась рыба, даже если она отказывалась заявлять о себе.
На следующей неделе Эверетт вернулся к реке один. Я почувствовала, что он увидел в ней что-то, чего не могла увидеть я. Позже за обедом он рассказал, что нашел. В нескольких милях к северу от того места, где мы пытались ловить рыбу, был подмытый берег; с его уступа он мог видеть, как форель разрезает воду.
Поскольку мне так и не удалось застать, как Эверетт поймал рыбу, я предложила ему заняться гаданием, надеясь увидеть, как он читает карты. После того, как с едой было покончено, я перетасовала колоду Таро и попросила его задать вопрос.
— Как я могу сделать свою семью счастливой? — спросил Эверетт.
Я разделила колоду на три стопки. Эверетт выбрал стопку, а затем я вытащила три карты сверху: Шестерку Пентаклей, Мага и Пятерку Кубков. На Пятерке Кубков одинокий человек в мантии стоит у реки. Перед ним лежат три опрокинутых кубка, и еще два стоят позади. Я попросила Эверетта рассказать, что он видит.
— Вы сказали, что кубки — это эмоции, — сказал он. — Ну, поза выражает уныние. Но вокруг него свет, так что, возможно, это не столько уныние, сколько самоанализ. Он смотрит на реку, так что река — это время. Из этих кубков вытекает красное и зеленое… Очевидно, красный это кровь… Он стоит перед этими двумя кубками, защищая их.
— Как вы думаете, он смотрит на свое отражение?
— Я думаю, он смотрит на реку, — серьезно сказал Эверетт. — «У меня… у меня депрессия. Я страдаю от депрессии».
— И это похоже на депрессивную карту? — спросила я.
— Это была моя первая мысль, — сказал Эверетт. — А что происходит у тебя в голове, когда ты смотришь на них? Вот о чем мне хотелось бы узнать.
Я рассказала Эверетту о том, что увидела. Пока мы говорили, я еще раз заглянула в карты проверить, повлиял ли на что-то наш разговор. «Мы смогли вызвать резонанс», — сказал Эверетт. И он был прав. Через несколько часов после того, как мы расстались, я отправила ему фотографию карт, разложенных на красной поверхности деревянного стола. На следующий день он прислал мне фрагмент одной из своих картин, над которой работал в данный момент — ржавого цвета пространство с тремя прямоугольными фигурами, расположенными на нем. Я не знала точно, была ли картина вдохновлена картами, или же мое толкование карт подсказало ему идею для картины.