ДФУ: Что-то, мне кажется, это действительно конец


Что-то, мне кажется, это действительно конец
(о романе Джона Апдайка «По направлению к концу времени»)

Лишь о себе… я пою, ибо нет у меня другой песни.

Джон Апдайк, «Мидпойнт», Песнь 1, 1969


Мейлер, Апдайк и Рот — Великие Мужчины-Нарциссы1Далее ВМН., в свое время они доминировали в послевоенной американской литературе, сегодня же они состарились, и вполне закономерно, что перспектива их смерти служит своеобразной подсветкой приближающегося тысячелетия и всех этих онлайн-предсказаний о смерти романа в том виде, котором мы его знаем. В конце концов, когда солипсист умирает, его мир уходит вслед за ним. И ни один американский романист не очертил внутренний ландшафт солипсиста лучше, чем Джон Апдайк; его восхождение в 1960-е и 70-е закрепило за ним славу одновременно и летописца, и главного голоса, вероятно, самого эгоцентричного поколения в истории со времен Людовика XIV. Как и Фрейда, Апдайка больше всего заботили смерть и секс (необязательно в этом порядке), и тот факт, что настроение его книг в последние годы стало еще более безрадостным, вполне понятен — Апдайк всегда писал в основном о самом себе, и с тех пор, как вышел неожиданно трогательный «Кролик успокоился», он стал исследовать все более и более открыто апокалиптическую перспективу собственной смерти.

«По направлению к концу времени» — это история о чрезвычайно эрудированном, успешном, нарциссистском и помешанном на сексе пенсионере, который в течение года ведет дневник, где исследует апокалиптическую перспективу собственной смерти. И еще это самый худший роман Апдайка (в сравнении с теми двумя дюжинами других его книг, которые я прочел), роман настолько неуклюжий и погрязший в самопотакании, что даже не верится, как автор мог позволить себе напечатать его в таком виде.

Боюсь, что предыдущее предложение можно считать заключением моей рецензии, и большая часть того, что я скажу дальше, будет просто направлена на доказательство/оправдание настолько неуважительной оценки. Во-первых — если позволите критику самому влезть в рецензию — ваш покорный слуга вовсе не озлобленный брызжущий слюной ненавистник Апдайка из тех, которые обычно встречаются среди читателей младше сорока. На самом деле меня, наверно, можно классифицировать как одного из очень немногих фанатов Апдайка младше сорока. Я не настолько ярый фанат, как, скажем, Николсон Бэйкер2 Николсон Бэйкер — американский писатель, написал книгу — «U and I: A True Story» (1991), в которой на основе романов Джона Апдайка исследовал взаимодействие читателя и писателя — прим.переводчика, но я все же верю, что «Ярмарка в богадельне», «Ферма» и «Кентавр» — великие книги, может, даже классика. И даже с тех пор как в 81-м году вышел «Кролик разбогател» — и персонажи Апдайка начали становиться все более и более отталкивающими, причем, судя по всему, автор не замечал, что они отталкивающие, — я продолжал читать его романы и восхищаться блеском его описательной прозы.

Большая часть моих знакомых любителей литературы — это люди под сорок, многие из них женщины, и никого из них нельзя назвать большим поклонником послевоенных ВМН. Но особенно ненавидят, кажется, именно Джона Апдайка. И почему-то не только его книги — назовите имя этого бедняги, и вам придется несладко:

— Просто член с тезаурусом.
— У этого сукиного сына вообще есть хоть одна неопубликованная мысль?
— Он делает женоненавистничество литературой так же, как Раш3Раш Лимбо (1951-…) — американский консервативный общественный деятель, ведущий The Rush Limbaugh Show делает фашизм смешным.

И поверьте: это реальные цитаты, я слышал даже похуже, причем обычно они сопровождаются таким выражением лица, что сразу становится ясно — любые попытки переубедить собеседника, апеллируя к интенциональному заблуждению или рассуждая о чисто эстетическом удовольствии от чтения прозы Апдайка, не увенчаются успехом. Ни один из знаменитых фаллократов поколения Апдайка — ни Мейлер, ни Эксли, ни Рот, ни даже Буковски — не вызывает у читателей настолько сильной неприязни.

Разумеется, есть несколько очевидных объяснений подобной ненависти — зависть, иконоборчество, побочные эффекты политкорректности и еще тот факт, что наши родители почитают Апдайка, а это ведь очень легко — попирать то, что почитают твои родители. Но я думаю, глубинная причина, почему так много людей моего поколения не любят Апдайка и остальных ВМН, кроется в радикальной эгоцентричности этих писателей, а также в их неспособности относиться критически ни к себе, ни к своим персонажам.

Джон Апдайк, например, десятилетиями создавал протагонистов, которые, по сути, были одним и тем же человеком (ср. Кролика Ангстрома, Дика Мэйпла, Пиета Ханема, Генри Бека, преподобного Тома Маршфилда, «дядечку» из «Россказней Роджера»), и все — отражениями самого Апдайка. Они всегда жили либо в Пенсильвании, либо в Новой Англии, были либо несчастливо женаты, либо разведены, и все — примерно возраста Апдайка. И всегда либо рассказчик, либо фокальный персонаж обладают присущим автору поразительным даром восприятия; они думают и говорят так же непринужденно пышно, так же синестетически, как и сам Апдайк. Они всегда неисправимо нарциссичны, похотливы, наполнены презрением и в то же время и жалостью к себе… и глубоко одиноки; так, как может быть одинок только эмоциональный солипсист. Они, кажется, никогда не принадлежат ни к какому сообществу, не принимают чью-либо сторону. Хотя обычно все они семейные люди, они никогда никого по-настоящему не любят — и, хотя они всегда гетеросексуальны до сатириазиса, особенно они не любят женщин.4 Если только, конечно, не считать за любовь долгие дифирамбы женским «священным вратам о многих губах» или вещи типа «это правда — вид ее пухлых губ, покорно растянувшихся вокруг моего распухшего члена, ее кротко опущенные веки наполняют меня религиозным покоем». Весь мир вокруг, как бы роскошно они ни описывали его, существует для них лишь до тех пор, пока вызывает впечатления, ассоциации, эмоции и желания в глубине их огромного эго.

Полагаю, что для молодых образованных людей в 60-70 годы, которые самым ужасным грехом на свете считали лицемерный конформизм и подавленность поколения их родителей, эвекция либидоцентричного «я» у Апдайка казалась свежей и даже героической. Но у молодых людей девяностых — многие из которых, разумеется, были детьми пылкой неверности и разводов, великолепно описанных Апдайком, и которые наблюдали, как весь этот дивный новый индивидуализм и сексуальная свобода деградировали до состояния безрадостного и аномического самопотакания Поколения «Я», — другие страхи, среди которых наряду с аномией, солипсизмом и типично американским одиночеством особняком стоит перспектива умереть, не полюбив за всю жизнь ничего и никого, кроме самого себя. Бену Тернбуллу, рассказчику из последнего романа Апдайка, 66 лет, и он ждет как раз такой смерти, и в то же время он до усрачки напуган. Хотя, подобно большинству протагонистов Апдайка, Тернбулл боится совсем не того, чего стоило бы бояться.

Издатели рекламируют «По направлению к концу времени» как амбициозную попытку Апдайка попробовать что-то новое, его вторжение в футуристическо-антиутопические традиции Хаксли и Балларда и в мир мягкой научной фантастики. На дворе 2020 год, и, как говорится, настали нелегкие времена. Китайско-Американская ядерная война унесла миллионы жизней, и централизованное правительство перестало существовать в том виде, в котором мы знаем его сегодня. Доллара больше нет; в Массачусетсе используют валюту названную в честь Билла Уэлда. Налоги отменили; местные бандиты крышуют зажиточных граждан и защищают их от других местных бандитов. Найдено лекарство от СПИДа, Средний Запад обезлюдел, многие районы Бостона разрушены бомбежкой и (предположительно?) облучены радиацией. В ночном небе, словно младший брат Луны, висит заброшенная низкоорбитальная космическая станция. Здесь обитают маленькие, но хищные «металлобиоформы», которые каким-то образом мутировали из-за токсичных отходов и теперь шатаются всюду, поедая электричество и иногда людей. Мексика захватила юго-запад США и угрожает полноценным вторжением, в то время как тысячи молодых американцев сбегают на юг, за Рио-Гранде, в поисках лучшей жизни. Короче говоря, Америка умирает.

Футуристические элементы романа местами очень крутые, и поистине они могли бы служить достойным материалом для амбициозной попытки Апдайка попробовать что-то новое, если бы не были столь отрывочны и фрагментарны; в тексте они появляются в основном в качестве придаточных предложений к бесконечным описаниям каждого дерева, растения, цветка и кустарника вокруг дома рассказчика.

95 процентов романа — это рассказы Бена Тернбулла о жизни вышеназванных растений (снова и снова, с каждой сменой времени года), о его хрупкой и подавляющей его мужское начало жене Глории, а также воспоминания о бывшей жене, которая развелась с ним из-за его измены; и еще мечты о молодой проститутке, которую он приводит в дом, стоит его жене, Глории, уехать. Также очень много места в романе занимают размышления Тернбулла о старении, неизбежности смерти и трагедии человеческого существования, и еще больше страниц посвящено его болтовне о сексе и о властности полового влечения, детальным описаниям того, как он желает самых разных проституток, секретарш, соседок, партнерш по бриджу, невесток, а также девочку из банды хулиганов, которым он платит за защиту, — тринадцатилетнюю девочку, чьи груди— «мелкие тугие конусы с сосками как ягоды жимолости» — Тернбуллу наконец удается потискать в лесу, за домом, пока его жена не видит.

На случай если вам кажется, что мой отзыв звучит слишком сурово, вот немного статистических данных, иллюстрирующих соотношения попытки Апдайка «попробовать что-то новое» и его типичных романных приемов:

  • количество страниц о Китайско-Американской войне — причины, продолжительность, жертвы: 0,75
  • количество страниц о мутировавших смертоносных металлобиоформах: 1,5
  • количество страниц с описанием флоры, произрастающей вокруг дома Тернбулла в Новой Англии плюс описания фауны, погоды, а также размышления о том, как вид на океан меняется в зависимости от времени года: 86
  • количество страниц о мексиканском захвате юго-запада США: 0,1
  • количество страниц, посвященных члену Бена Тернбулла и связанным с ним мыслям и чувствам: 10,5
  • количество страниц с описанием жизни в Бостоне без коммунально-бытовых служб и полиции плюс размышления о последствиях ядерной войны в виде радиоактивных осадков или лучевой болезни: 0,0
  • количество страниц с описаниями тела проститутки, с особым вниманием к сексуальным частям этого тела: 8,5
  • количество страниц, посвященных гольфу: 15
  • количество страниц, на которых Бен Тернбулл говорит вещи вроде «я хочу, чтобы женщина была развратной» и «Она была отличным куском мяса, и я надеялся, что она предложит себя за справедливую цену», и все цитаты, приведенные ближе к концу этой рецензии, а также фразы вроде: «половые органы — это тираны, жертвующие всем ради прикосновения» и «беспощадное женское нытье — это цена, которую мы, мужчины, платим за наши не раз оплаканные привилегии, за силу, за непостоянство и за пенис»: 36,5

Самые лучшие части романа — это полдюжины коротких вставок, в которых Тернбулл воображает себя разными историческими личностями: расхитителем гробниц в Древнем Египте, святым Марком, охранником в нацистском лагере смерти и т. д. Они как драгоценные камни, и читателю хотелось бы, чтобы их было больше. Проблема в том, что они не имеют никакого функционального значения, кроме разве что напоминания о том, что под настроение Апдайк умеет создавать действительно прекрасные художественные зарисовки. Сюжетно они оправданы лишь тем фактом, что рассказчик здесь — любитель науки (в романе есть мини-лекции по астрофизике и квантовой механике, написаны они красиво, но их доказательная база — на уровне понимания читателей журнала «Ньюсвик»). Тернбулл особенно увлечен субатомной физикой и тем, что сам он называет «Теорией множества миров» — реально, кстати, существующей теорией, разработанной в 50-е в качестве решения для некоторых квантовых парадоксов, вызванных наличием Принципов Неопределенности и Комплементарности; теория эта на самом деле очень сложная и комплексная, но то, что описывает Тернбулл, выглядит скорее как «Теория Переселения Душ», через которую и объясняется наличие в тексте всех этих вставных зарисовок, где Тернбулл проживает чужие жизни. Вообще весь этот квантовый зачин выглядит ужасно неловко в том смысле, в каком неловкой кажется любая претенциозность, да еще и ошибочная.

Лучше и более убедительно-футуристически звучат монологи рассказчика о смещении спектра от синего к красному и неизбежной имплозии известной вселенной ближе к концу романа; и эти монологи были бы самой ценной частью романа, если бы не тот факт, что Бен Тернбулл рассматривает космический апокалипсис лишь как огромную метафору своей собственной смерти. Так же, как и все его хаусмановские5 Альфред Эдвард Хаусман (1859-1936) — английский поэт. — прим.переводчика описания Прекрасных-Но-Болезненно-Мимолетных-Цветов в саду, и оптиметрически важный 2020 год, и финал книги — тяжеловесные описания «маленьких, бледных мотыльков, которые по ошибке вылупились» поздней осенью и теперь «мечутся и трепещут в метре-двух над асфальтом, словно нанизанные на узкий наконечник пространства-времени под уничтожающей неизбежностью зимы».

Создается ощущение, что неуклюжий пафос этого романа заразил даже саму стилистику — величайшую силу Апдайка на протяжении почти сорока лет. И все же в романе встречаются проблески прекрасного письма — олень, описанный как «нежное лицом жвачное», листья — «поеденные японскими жуками до состояния кружев», крутой поворот автомобиля назван «невнятным», а его отъезд — фразой «пренебрежительное ускорение вдаль по дороге». Но в процентном соотношении большая часть текста выглядит примерно так: «И действительно, почему женщины плачут? Они плачут, как видится моему неспокойному уму, по миру как таковому, по его красоте и разрухе, по смешавшимся в нем жестокости и нежности», и «Лето еще даже не началось толком, но уже близится к концу! Его начало знаменует его конец так же, как наше рождение влечет за собой нашу смерть», и «Это событие, впрочем, кажется таким незначительным по сравнению со многими более насущными вопросами выживания на нашей растерзанной, обезлюдевшей планете». Не говоря уже о целых пачках предложений с большим количеством определений — «Беззаботность и невинность нашей независимости мерцали, словно пот на их оголенных и веснушчатых конечностях цвета меда или красного дерева» — и таком объеме сложноподчиненных предложений — «Пока наш вид, врезав самому себе, пошатывается, приходят другие, уже списанные со счетов» — и вот таких вот тяжеловесных аллитерациях — «глубокое море гудит в глазах таким густым оттенком голубого, который, как мне кажется, невозможно получить без специальной оптики», — все это как будто не Джон Апдайк, а чья-то злая пародия на Джона Апдайка.

От напыщенной прозы не только становится страшно за Апдайка — вдруг он ушибся или заболел, — но и повышается неприязнь к рассказчику (довольно сложно испытывать симпатию к человеку, который описывает нелюбовь жены ложиться спать раньше него так: «Она ненавидела, когда я крался в кровать и нарушал ту хрупкую цепочку шагов, что вела ее сознание ко сну»; к человеку, который описывает своих внуков как «свидетельство того, что мне удалось отгородиться от надвигающегося забвения, мое семя пустило корни»). И эта неприязнь в значительной степени разрушает книгу Апдайка; роман, где кульминационная сцена — это операция на простате, которая оставляет Тернбулла импотентом и вгоняет его в тоску. Вполне очевидно, что автор ожидает от нас сострадания, ждет, что мы даже разделим горе Тернбулла, когда увидим, в какие «жалкие, сморщенные руины превратились мои любимые гениталии после проведенных процедур». И эта апелляция к нашему состраданию является отражением серьезного кризиса, описанного в первой половине книги в качестве флэшбека, где мы должны сопереживать не только хрестоматийному экзистенциальному ужасу, охватившему Тернбулла в тридцать, когда он в подвале собирал кукольный домик для своей дочери — «Я умру, но и маленькая девочка, для которой я собирал сейчас этот домик, тоже умрет… Бога нет, каждая деталь покрытого ржавчиной и гнилью погреба бросалась в глаза, — только Природа, которая поглотит мою жизнь так же небрежно и равнодушно, как компостная куча поглощает труп навозного жука», — но также облегчению, которое испытал Тернбулл, когда нашел противоядие от своего ужаса — «интрижка, первая интрижка. Цветастое сплетение плотского откровения, опьяняющего риска и трусливой вины затмила собою серое, пожирающее ощущение времени».

Наверное, единственное, что читатель в итоге оценит в Бене Тернбулле — что он размашистая карикатура на всех протагонистов Апдайка, поскольку именно он, Тернбулл, помогает наконец понять, что именно было так неприятно и что именно так разочаровывало нас в предыдущих персонажах этого автора. Дело не в том, что Тернбулл глуп: он может цитировать размышления Паскаля и Кьеркегора об ангсте, он может рассуждать о смерти Шуберта, он может отличить левозакрученную и правозакрученную лозу Полигонум6Polygonum (полигонум) — растение семейства гречишных — прим.переводчика, и т.д.. Дело в другом: он сохраняет странную подростковую веру в то, что, занимаясь сексом с кем хочешь и когда хочешь, можно излечиться от отчаяния. И автор романа «По направлению к концу времени», насколько я могу судить, тоже верит в это. Апдайк вполне четко дает понять, что импотенция главного героя настолько же катастрофична, насколько может быть катастрофична сама смерть, и он хочет, чтобы мы оплакивали эту импотенцию так же, как ее оплакивает Тернбулл. Я вовсе не шокирован и не оскорблен таким отношением; в основном я просто его не понимаю. Буйное или вялое, но несчастье Бена Тернбулла становится очевидным уже на первой странице романа. И ему ни разу не приходит в голову, что он несчастен только по одной причине — потому что он мудак.

1998