Оригинал 28 октября 1984
Перевод Максим Бондарев
Редактор и примечания Катя Ханска
Pollen special
Мало того, что на дворе сейчас 1984 год, в этом году также отмечается 25-летие знаменитой рэдовской лекции1Лекции Сэра Роберта Рэда (рэдовская лекция) – серия ежегодных публичных лекций, проводящихся в Кембриджском университете с середины 16 века. Названы в честь Сэра Роберта Рэда, главного судьи Британского суда общих тяжб (1506 – 1519), который выделял средства для оплаты лекторов философии, логики и риторики Чарльза Перси Сноу «Две культуры и научная революция», примечательной предостережением [относительно того], что интеллектуальная жизнь на Западе стала всё сильнее разделяться на два противоположных лагеря: «литературный» и «научный» — которые обречены не понимать и не ценить друг друга. Изначально лекция была посвящена таким вопросам, как реформа учебной программы в эпоху Спутника-12Спутник-1 — первый искусственный спутник Земли, советский космический аппарат, запущенный на орбиту 4 октября 1957 года и роль технологий в развитии того, что вскоре будет известно как «третий мир». Но именно двухкультурная формулировка привлекла внимание людей. По правде говоря, в своё время она наделала немало шума. К некоторым, уже упрощенным, тезисам были сделаны дополнительные ремарки, вызвавшие определённые замечания, навешивание ярлыков, даже жаркие возражения, что придало всему делу, хотя и смягчённому мраком времени, отчётливо эксцентричный вид.
Сегодня такое различение никому бы не сошло с рук. С 1959 года мы стали жить среди потоков данных, масштабнее всех, что когда-либо видел мир. Демистификация для нас в порядке вещей: все коты выпрыгивают из своих мешков и даже начинают общаться друг с другом. Мы сразу же подозреваем уязвимость эго в людях, которые всё ещё пытаются скрыться за специализированным жаргоном или претендуют на какие-то данные, которые навсегда остаются «за пределами» досягаемости неспециалиста. В современном мире любой, у кого есть время, компетенция и деньги на оплату доступа может дотянуться до любого специализированного знания, которые ему или ей могут понадобиться. Поэтому в настоящее время спор между двумя культурами больше не может поддерживаться. В ходе посещения любой местной библиотеки или стойки с журналами можно легко убедиться, что в настоящее время существует намного больше двух культур; проблема, в действительности, заключается в том, как найти время для того, чтобы прочитать что-либо за пределами своей собственной специализации.
Что сохранилось по прошествии долгой четверти века, так это фактор человеческой природы. Ч. П. Сноу, с его навыками писателя, в конце концов, стремился выявить не только два вида образования, но и разделить два вида личности. Фрагментарные отголоски старых споров о не забытом оскорблении, полученном в ходе давней перепалки за почётным столом, возможно, помогли сформировать подтекст для чрезмерного, и при этом широко известного, утверждения Сноу: «За вычетом представителей научной культуры, остальные интеллектуалы никогда не пытались, не хотели или же были неспособны понять промышленную революцию3Промышленная революция — переход от ручного труда к машинному, от мануфактуры к фабрике, наблюдавшийся в ведущих западных державах в XVIII—XIX веках». Такие «интеллектуалы» (по большей части, «литераторы»), по мнению лорда Сноу, были «естественными луддитами».
За исключением, возможно, смурфика Умника4Бытует мнение, что Умник, вопреки прозвищу, не столько умён, сколько зануден, трудно представить кого-то, кто в наши дни хотел бы называться литературно образованным интеллектуалом, хотя это не так уж и плохо (если вы расширяете границы понятия до, скажем, «люди, которые читают и думают»). Называться луддитом — совсем другое дело. Это порождает такие вопросы, как: «Есть ли что-то такое в литературе и мышлении, что заставит или склонит человека к тому, чтобы сделаться луддитом? Нормально ли быть луддитом? И, если вдуматься, кто вообще такой луддит?»
ИСТОРИЧЕСКИ, движение луддитов действовало в Великобритании в период примерно с 1811 по 1816 гг. Это были хорошо организованные анонимные банды мужчин в масках, цель которых заключалась в уничтожении машин, главным образом тех, что использовались в текстильной промышленности. Они поклялись в верности не какому-то там британскому королю, а своему собственному, королю Лудду. Не ясно, называли ли они себя луддитами, хотя именно так их называли как друзья, так и враги. Употребление этого слова Чарльзом Перси Сноу было спорным, оно явно подразумевало иррациональный страх и ненависть к науке и технике. С этой точки зрения луддиты предстают как контрреволюционеры той «промышленной революции», которую их современные последователи «никогда не пытались, не хотели или же были не способны понять».
Промышленную революцию отличало от американской5Американская революция — политические события в британских колониях Северной Америки в 1775 — 1783 годах, закончившиеся образованием США и французской6Великая французская революция — крупнейшая трансформация социальной и политической системы Франции, приведшая к уничтожению в абсолютной монархии, и провозглашению Первой французской республики, происходивших примерно в то же время, отсутствие жестокой борьбы и выраженных периодов начала, середины и конца. Это был более гладкий процесс, скорее похожий на ускоренный переход в рамках длительной эволюции. Эта определение было впервые популяризировано сто лет назад историком Арнольдом Тойнби, и уже получила свою долю ревизионистского внимания в недавно вышедшем номере Scientific American за июль 1984 года7См. Reynolds T. S. Medieval roots of the industrial revolution. // Scientific American — Vol. 251 — Issue 1 — pp. 122-130. В статье «Средневековые корни промышленной революции», Терри С. Рейнольдс предполагает, что ранняя роль парового двигателя (1765 г.), возможно, была несколько преувеличена. Не будучи революционными, многие из тех механизмов, которые должны были работать от энергии пара, существовали уже давно, и, по сути, они же работали от энергии воды, начиная с самого Средневековья. Тем не менее, идея техносоциальной «революции», в которой одни и те же люди смогли преуспеть как во Франции, так и в Америке, в течение этих лет доказала свою пользу многим, и не в последнюю очередь тем, кто, подобно Ч. П. Сноу, считал, что вместе с «луддитам» они открыли способ обозначать тех, с кем они не согласны одновременно: политическими реакционерами и противниками капитализма.
Но в Оксфордском словаре английского языка есть на этот счет одна интересная история. В 1779 году в одной деревушке где-то в графстве Лестершир, некто Нэд Лудд ворвался в дом и «в припадке безумной ярости» уничтожил две машины, используемые для вязания чулочно-носочных изделий. Молва об этом разошлась по округе. Вскоре каждый раз, когда ткацкий станок находили выведенным из строя в результате диверсии — а это продолжалось, согласно энциклопедии Britannica, начиная примерно с 1710 года — люди отвечали крылатой фразой «Здесь, должно быть, побывал Лудд». К тому времени, как в 1812 году его имя было присвоено разрушителями ткацких машин, исторический Нэд Лудд был полностью поглощен более или менее саркастическим прозвищем «Король (или капитан) Лудд», и теперь он стал загадочной общеизвестной и черной байкой: нечеловеческим существом, бродящим в ночи по районам трикотажных фабрик Англии, и обладающим одним чудны́м бзиком: при виде ткацкого станка он сходит с ума и начинает его крушить.
Но важно помнить, что цель даже первоначального нападения 1779 года, равно как и многие машины времен промышленной революции, не была образцом новой технологии. Ткацкая машина появилась в 1589 году и, согласно преданию, она была изобретена преподобным Уильямом Ли из чистой гнусности. Якобы Ли был влюблен в молодую женщину, которая больше интересовалась своим вязанием, нежели его персоной. Он появлялся у неё дома. «Извините, преподобный, но я занята вязанием». «Что, опять?» Через какое-то время, будучи не в силах справиться с таким отторжением, Ли, не впадая в безумную ярость, как Нэд Лудд, но, предположим, логически и холодно всё взвесив, поклялся изобрести такой механизм, благодаря которому ручное вязание чулок и носков станет устаревшим. И ему это удалось. Согласно энциклопедии, ткацкая машина отвергнутого священника «была настолько совершенна в своей концепции, что продолжала оставаться единственным механическим средством вязания в течение сотен лет».
Теперь, учитывая такой значительный промежуток времени, непросто считать Нэда Лудда сумасшедшим технофобом. Нет сомнений в том, что люди восхищались им и превратили его персону в миф именно за энергичность и целеустремленность его поступка. Но слова «припадок безумной ярости» появились из третьих уст, и, по крайней мере, через 68 лет после этого события. И гнев Нэда Лудда не был направлен на машины, это не совсем так. Мне нравится думать об этом скорее как о контролируемой ярости убеждённого плохого парня (как в восточных единоборствах).
Существует длинная народная история этой фигуры, плохого парня. Он, как правило, мужчина, и, хотя порой ему удаётся снискать странного характера терпимость от женщин, он почти всегда является предметом восхищения мужчин — благодаря двум основным добродетелям: он плохой, и он большой. Плохой не обязательно в значении безнравственный, скорее способный сеять раздор в крупных масштабах. Важное значение здесь имеет расширение масштабов, умножение эффекта.
Вязальные машины, спровоцировавшие первые беспорядки луддитов, оставляли людей без работы в течение более чем двух столетий. Все видели, как это стало частью повседневной жизни. Они также видели, что машины все чаще и чаще становились собственностью людей, которые не занимались трудом, но лишь владели им и нанимали работников. Ни тогда, ни позднее, никакому немецкому философу не потребовалось указывать на то, что это повлияло и продолжало влиять на труд и на его оплату. Общественное мнение касательно машин никогда не могло быть простым неразумным ужасом, но, вероятно, оно представляло собой нечто более сложное: смесь любви и ненависти, которая возникла между человеком и машиной — особенно когда с момента их [машин] появления прошло какое-то время, не говоря уже о серьезном недовольстве по отношению к, по крайней мере, двум умножителям эффекта, которые считались несправедливыми и угрожающими. Одним из них стала концентрация капитала, которую символизировала каждая машина, а вторым — способность каждой машины оставить некое количество людей без работы, он «стоил» нескольких человеческих душ. Что подарило королю Лудду его особую харизму плохого парня, подняло его от местного героя до врага общества национального масштаба, так это то, что он пошел против этих усиленных, приумноженных, нечеловеческих противников и победил. В трудный час, когда мы чувствуем себя во власти сил, превосходящих нас во много раз, не пытаемся ли мы, в поисках некоего баланса, обратиться, пусть даже лишь в нашем воображении, к фигуре плохого парня: джинна, голема, Халка, супергероя — того, кто будет противостоять тому, что в противном случае нас одолеет? Конечно, реальное или секулярное разрушение чулочно-вязальных машин всё ещё совершалось обычными людьми, членами профсоюзов, опередивших свое время; они использовали ночь, а также собственные солидарность и дисциплинированность, чтобы добиться умножения своего эффекта.
Это была открытая классовая война. У движения были свои сторонники в парламентских кругах, в их числе лорд Байрон, чья первая речь в Палате лордов в 1812 году была жалостливым возражением против законопроекта, предлагающего, наряду с другими репрессивными мерами, в качестве наказания за разрушение ткацких машин приговаривать к смертной казни. «Вы ведь там по соседству с луддитами?», — писал он из Венеции Томасу Муру. «Клянусь богом! Если начнётся потасовка, я к вам приеду! Как там ткачи — разрушители станков — политические лютеране-реформаторы?» Он включает в письмо «симпатичную песенку», которая оказалась гимном луддитов, настолько зажигательным, что была опубликован лишь после смерти поэта. Письмо датировано декабрем 1816: Байрон провёл лето в Швейцарии, задержался на некоторое время на вилле Диодати вместе с супругами Шелли, [где они] рассказывали друг другу страшные сказки, наблюдая за тем, как льёт дождь. К декабрю того года, как оказалось, Мэри Шелли начала работать над четвертой главой своего романа «Франкенштейн, или Современный Прометей».
Если бы существовал такой жанр, как луддитский роман, то эта книга, предупреждающая нас о том, что может произойти, когда технология и те, кто её используют, выходят из-под контроля, стала бы самым первым и одним из лучших подобных романов. Чудовище Виктора Франкенштейна также, безусловно, относится к числу хорошо известных нам из литературы о плохих парнях. «Я отступил…» — рассказывает нам Виктор — «и решил создать гиганта — около восьми футов ростом и соответственно мощного сложения8Шелли М. Франкенштейн, или Современный Прометей. – М.: ФТМ, АСТ, 2015. С. 70» История о том, как он стал плохим парнем, является сердцем романа, его скрытым подсознанием: рассказанная Виктору самим создателем от первого лица, затем она была вложена в собственный рассказ Виктора, который в свою очередь был пересказан в письмах арктического исследователя Роберта Уолтона9Сюжет развивается в начале XIX века. Капитан Роберт Уолтон со своей командой держит путь к Северному полюсу. Однако своим долголетием «Франкенштейн» во многом обязан недооценённому гению Джеймса Уэйла, который его экранизировал; и по сей день эта книга остается более чем заслуживающей прочтения, по всем тем причинам, по которым мы, собственно, и читаем романы, а также по гораздо менее важной причине его луддитской ценности: за попытку, посредством литературных приёмов, в связи с которыми события происходят ночью и тайно, отказать машине [в праве на существование].
Взять хотя бы рассказ Виктора о том, как он собирает и оживляет своё существо. Конечно, он неизбежно неясен в деталях, но мы получаем в остатке процедуру, которая, похоже, включает в себя хирургическое вмешательство, применение электрического тока (хотя это и не похоже на ту гальваническую фантасмагорию, которую можно наблюдать в картине Уэйла), химическую реакцию, и даже, судя по темным намекам на Парацельса и Альберта Великого, совсем недавно дискредитированную форму магии, известную как алхимия. Однако ясно, несмотря на то, что обычно [чудовище Франкенштейна] изображают с «болтом в шее», ни сам метод, ни существо, которое появилось в его результате, не являются механическими.
Это одно из нескольких интересных сходств между «Франкенштейном» и более ранней историей о «большом и плохом парне», «Замком Отранто»10См. Уолпол Г. Замок Отранто. – М.: Азбука-Аттикус, 2011. 224 с. (1765) Горация Уолпола, который принято считать первым готическим романом. Во-первых, оба автора, представляя свои книги вниманию публики, использовали не свои голоса. Предисловие Мэри Шелли было написано её мужем, который выдал себя за неё. Лишь пятнадцать лет спустя она сама написала введение к «Франкенштейну». Что же касается Уолпола, то он придумал для своей книги целую историю о том, как она была опубликована, утверждая, что это перевод средневекового итальянского романа. Только в предисловии к второму изданию книги он признался, что сам был её автором.
Оба романа поразительно похожи ещё и своим ночным происхождением: вдохновением для обоих послужили сцены из осознанного сновидения. В полночь, в одну из летних ночей на берегу Женевского озера, когда друзья рассказывали жуткие истории, Мэри Шелли пыталась заставить себя заснуть, и внезапно узрела существо, которое было вызвано к жизни. Эти образы явились перед её мысленным взором с «яркостью, какой не обладают обычные сны»11См. Гампер Г. История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник). – СПб: Геликон-Плюсс, 2016. Уолпол же задремал, а когда проснулся, запомнил лишь, что «увидел во сне старинный замок, где на балюстраде высокой лестницы лежала гигантская рука в железной перчатке»12См. Там же. Предисловие к изданию.
В романе Уолпола эта рука показана как рука Альфонсо Доброго, бывшего князя и постоянного обитателя Отранто, который, несмотря на своё прозвище, являлся грозой всего замка. Альфонсо, как и существо Франкенштейна, собран из разных частей: украшенного перьями шлема, ступней, ног, меча. Все они, как и рука, довольно большие — и просто падают с неба или же появляются тут и там вокруг замка, с той же неумолимостью, с которой происходит медленное возвращение вытесненного13Вытеснение (подавление) — один из механизмов психологической защиты: активное устранение чего-либо из сознания. Проявляется как немотивированное забывание или игнорирование по Фрейду. Те силы, что приводят в действие этот процесс, как и в случае с «Франкенштейном», имеют не-механическую природу. Окончательной сборки «разросшаяся до исполинских размеров фигура Альфонсо»14См. Уолпол Г. Замок Отранто. – М.: Азбука-Аттикус, 2011. С. 204., достигает сверхъестественными средствами: это родовое проклятие и заступничество святого покровителя Отранто.
Я думаю, что повальное увлечение готической фантастикой после «Замка Отранто» было основано на глубокой религиозной тоске по тому раннему мифическому времени, которое стало известно, как век чудес15См. Томпсон Уокер К. Век чудес. – М: Рипол Классик, 2013. 304 с. По-своему более или менее буквально, люди в XVIII веке считали, что все вещи, которые когда-то были возможны, больше уже не смогут произойти. Великаны, драконы, магические заклинания. В давние времена законы природы были не столь чётко определены. То, что когда-то было настоящей действующей магией, в век разума выродилось в простую машинерию. Тёмные дьявольские мельницы Блейка16Щековая дробилка представляли собой старую магию, которая, подобно Сатане, потерпела неудачу. Тогда как все сильней и сильней происходила секуляризация религии в деизм и неверие, непреходящий голод человечества по свидетельствам существования Бога и загробной жизни, по спасению (телесному воскрешению, если таковое возможно) — остался. Методистская церковь17Методистская церковь — протестантская конфессия, распространенная в США, Великобритании, Африке, Южной Корее. Возникла в XVIII веке, отделившись от англиканской церкви с требованием последовательного и методичного соблюдения евангельских предписаний и американское Великое Пробуждение18Великое пробуждение (Первое великое пробуждение) — религиозное движение, охватившее Новую Англию во второй четверти XVIII века были лишь двумя секторами на широком фронте сопротивления веку разума, фронте, который включал радикализм и масонство, а также луддитов и готический роман. Каждый из элементов выразил в своем роде такое же глубокое нежелание отказаться от элементов веры, какой бы «иррациональной» она ни была, в пользу зарождающегося технополитического порядка, который мог и не ведать, что он творит. Слово «готический» стало кодовым обозначением для всего «средневекового», которое оставалось кодовым обозначением для всего «чудесного», начиная от прерафаэлитов и карт таро на рубеже веков, космической оперы в беллетристике и комиксах, вплоть до «Звездных войн» и современных историй о мечах и колдовстве.
Настаивать на существовании чудесного значит отказать машине, по крайней мере, в некоторых ее притязаниях на нас, утверждать ограниченное желание [на то], чтобы живые существа, земные и другие, в том или ином случае могли становиться плохими и достаточно большими, чтобы участвовать в сверхъестественных деяниях. Согласно этой теории, Кинг Конг (?-1933), к примеру, становится классическим луддитским святым. Последний диалог в фильме, как вы помните, звучит так: «аэропланы сделали свое дело». «Нет… Не аэропланы убили зверя, его убила красота…»19Цит. по Кинг-Конг, реж. Питер Джексон. Новая Зеландия, США, Германия. 2005В этом случае мы снова сталкиваемся с той же дизъюнкцией Сноу, только другого рода, между человеком и технологиями.
Однако, если мы в самом деле станем настаивать на вымышленных нарушениях законов природы (пространства, времени, термодинамики и самого большого закона, самой смертности), тогда мы рискуем быть признаны литературным мейнстримом недостаточно серьезными. Серьезное отношение к этим вопросам — один из тех способов, которым взрослые традиционно отличали себя от детей, с которыми им приходилось иметь дело, в уверенных в своём бессмертии. Оглядываясь назад, на «Франкенштейна», которого она написала, когда ей было 19 лет, Мэри Шелли писала: «Я питаю к нему нежность, ибо оно родилось в счастливые дни, когда смерть и горе были для меня лишь словами, не находившими отклика в сердце»20См. предисловие к Шелли М. Франкенштейн, или Современный Прометей. – М.: ФТМ, АСТ, 2015. Готическое мироощущение, в общем и целом, поскольку задействует образы смерти и призрачного выживания в пользу концовки, не более достоверной, чем спецэффекты и мимолётные удовольствия, оценивалось недостаточно серьезно и ограничивалось своей собственной частью города. Это не единственный район в великом городе литературы, так что, предположим, что это довольно близкое определение. В вестернах всегда побеждают хорошие парни. В романтических романах любовь побеждает всё. В детективах мы знаем лучше. Мы говорим: «Но мир не таков». Эти жанры, настаивая на том, что противоречит действительности, не могут быть достаточно серьезными, и поэтому подвергаются переоценке под ярлыком «пища для эскапистов».
Это особенно печально в случае научной фантастики, которая десятилетие спустя после событий Хиросимы, увидела одно из самых замечательных проявлений литературного таланта и даже, нередко, гения в нашей истории. Это было так же важно, как движение битников, действовавшее в то же время и, безусловно, более важно, чем мейнстримовая художественная литература, которая лишь за некоторыми исключениями была парализована политическим климатом «холодной войны» и эпохи «маккартизма». Помимо того, что научная фантастика являлась почти идеальным синтезом двух культур, в наше время она оказалась одним из главных прибежищ для людей с луддитскими убеждениями.
К 1945-му году заводская система, которая больше, чем любая машина, была настоящим и основным результатом промышленной революции, распространилась на Манхеттенский проект, немецкую ракетную программу средств доставки дальнего действия и лагеря смерти, например, Освенцим. Не нужно обладать пророческим даром, чтобы предугадать, эти три кривые развития могут вскоре сойтись в одной точке. С тех пор, как произошли события в Хиросиме, мы наблюдали, как ядерное оружие выходит из-под контроля, а системы доставки, ради глобальных целей, приобретают неограниченный диапазон и точность. Спокойное принятие холокоста, число жертв которого достигало семи- и восьмизначных чисел, стало (среди тех, кто, особенно начиная с 1980 года, руководил нашей военной политикой) общепринятым делом.
Для людей, которые писали научную фантастику в 1950-х годах, ничто из этого не было неожиданностью, хотя воображение современных луддитов еще не придумало какого-либо злобного создания, достаточно большого и плохого (даже в самых невменяемых выдумках), которое бы могло сравниться с тем, что произойдет в случае ядерной войны. Итак, из научной фантастики атомной эры и времён холодной войны, мы видим, что луддитский импульс отрицания машины принимает другое направление. Уклон в сторону техники был ослаблен в пользу вопросов более гуманистической направленности — экзотических культурных эволюций и социальных сценариев, парадоксов и игр с пространством/временем, безумных философских вопросов — в большей степени их объединяло (что подробно осмыслялось в критических работах), определение человека как чего-то особым образом отличного от машины. Как и их более ранние единомышленники, луддиты XX века с любовью оглядывались назад, в предыдущую эпоху; любопытно, что это была та же эпоха разума, которая заставила первых луддитов предаться ностальгии по веку чудес.
Но теперь мы живем, как говорят, в век компьютерных технологий. Каковы дальнейшие перспективы у луддитской чувствительности? Будут ли мейнфреймы21Мейнфрейм — универсальный, большой компьютер высокого уровня, предназначенный для решения задач, связанных с интенсивными вычислениями и обработкой больших объемов информации привлекать такое же враждебное внимание, как ткацкие станки? Я сильно в этом сомневаюсь. Писатели всех сортов в панике бегут, чтобы приобрести себе текстовые процессоры. Машины уже стали настолько удобными для пользователя, что даже самые неприспособленные из луддитов могут быть настолько ими заворожены, чтобы отложать старую кувалду и вместо этого стучать по клавишам. Помимо этого, похоже, растет понимание того, что знание действительно является силой, что существует довольно простая конверсия денег и информации, и, каким-либо образом, если станет обеспечена соответствующая логистика, чудеса могут быть осуществимы. Если это так, луддиты, возможно, наконец встанут на равных с их противниками, сновианами, веселой армией технократов, которые, как предполагалось, предчувствовали, каким будет наше будущее. Быть может, это лишь новая форма многолетней амбивалентности луддитов касательно машин, или, быть может, самая глубокая надежда луддитов на чудо теперь возложена на способность компьютера предоставить верные данные тем, кому они принесут наибольшую пользу. При правильном распределении бюджета и компьютерного времени мы сможем вылечить рак, спасти человечество от ядерного уничтожения, вырастить пищу [которой хватит] для всех, нейтрализовать последствия загрязнения окружающей среды пошедшей вразнос промышленностью — словом, реализуем все грустные несбыточные мечты нашего времени.
Словом, «луддитом» продолжают презрительно называть любого, кто сомневается в технологии, в особенности, ядерной. Современные луддиты уже не сталкиваются с фабрикантами и уязвимыми машинами. Известный президент и непреднамеренный луддит Д. Д. Эйзенхауэр пророчествовал, когда покидал свой пост, что в настоящий момент существует бессменная власть правящей элиты: адмиралов, генералов и генеральных директоров корпораций, против которых мы, бедные ублюдки со средними способностями, ничего не стоим (хотя, Айк выразился не совсем в таком ключе). Мы все должны сохранять спокойствие и позволить этому продолжаться, даже несмотря на то, что из-за информационной революции с каждым днём становится всё труднее обмануть кого-либо из нас. Если наш мир выживет, то последует очередной большой вызов, на который стоит обратить внимание: вы впервые услышите его тогда, когда все кривые исследований и разработок в области искусственного интеллекта, молекулярной биологии и робототехники сойдутся воедино. Подумать только! Это будет удивительно и непредсказуемо, и даже самые большие начальники, на что мы искренне надеемся, будут пойманы врасплох. Это, безусловно, будет то, чего все примерные луддиты будут с нетерпением ждать, если, даст бог, мы доживём до этого момента. А пока, как американцы, мы можем найти утешение, пусть даже слабое и незначительное, от озорной импровизированной песни лорда Байрона, в которой он, как и другие наблюдатели того времени, отметил четкое отождествление между первыми луддитами и нашей собственной революционной природой. Она начинается так:
Как за морем кровью свободу свою
ребята купили дешёвой ценой —
там будем и мы;
иль сгинем в бою, иль к вольному все перейдём мы житью,
а всех королей, кроме Лудда — долой!