Максим Нестелеев: «Специально к дню рождения Джозефа Макэлроя мы с Pollen fanzine подготовили ему и всем его читателям небольшой подарок: перевод фрагмента его самого главного и важного романа „Женщины и мужчины“ (1987). Роман начинается с краткого вступления, озаглавленного как „непостижимое разделение труда“, где у безымянной пары рождается ребенок, своеобразное рождение персонажа, коих появится более 120 на 1192 страницах „Женщин и мужчин“. Это введение во все темы произведения, после которого следует большая часть „Между нами“, рассказанная некими Breathers (Дыхателями), „ангелами отношений“, знающими прошлое и будущее. Именно из этой части я и перевел первые десять страниц, на которых мы знакомимся с главными персонажами — Грейс Кимбалл и Джеймсом Мэйном — а также погружаемся в искусно задуманный и хитроумно структурированный полифоничный художественный мир романа.
Пару лет назад критик Джозеф Тэбби в разговоре со мной предложил заменить давно набивший оскомину фразеологизм „real McCoy“ на всегда новый и прекрасный „real McElroy“. Подлинный Макэлрой — это стиль, который ни с кем не спутаешь и не сравнишь. So enjoy — that`s real McElroy».
Перевод Максима Нестелеева
МЕЖДУ НАМИ:
ПЕРЕДЫШКА ВНАЧАЛЕ
«Я всегда думала о ребенке как о девочке.
А если будет мальчик? Ох, не может такого быть…»
Марта Мартин «Откровения. Дневники женщин»
«Больше никаких новостей, кроме моей женитьбы,
чему я до сих пор глубоко удивляюсь»
А. Линкольн. Письмо к коллеге-юристу от 9 ноября 1842 года
Мы уже вспоминаем, что происходит.
«Как» — другой вопрос.
Это большая тень на дороге, мчащаяся параллельно нам или нашему сну? Она грузна? — она приближается также с противоположного направления, ища свет. Взгляни. Ей нужно поделиться, и, думаем, с нами. Заслуживаем ли мы знать, что там приближается снаружи? Мы действительно забываем, было ли это в пророчествах, теперь так много работы.
Однажды мать, не рассказывающая историй, отослала двоих сыновей. «Чтобы стать человеком», — несомненно сказала она одному из них. Но каждый сын почувствовал, что уход был ее, а не его. Хотя будущее движение каждого казалось довольно реальным: а потому относящееся к ее так, как и ее к ним.
Продолжая: однажды был вакуум власти. Пока еще неустойчивая пустота, просто просящая власть устремиться в нее. Именно столько согласовали. Люди, усевшиеся вместе, их ноги рядышком под столом. Стол формировался из месяца в месяц, из года в год — круглый продолговатый овальный круглый — из века в век, так мы слышали — в то время как под столом ноги этих людей разрабатывали протокол. Новый вид беготни. Высокоэнергичная, так в отчете. «И они тоже не ваша ответственность? — спрашивали мы друг друга и отвечали: Ноги или люди?» (Беготня, так это кто-то назвал). Но, хотя кое-что из этого должно было быть за столом, вакуум власти в целом согласовали как возможность. Как человеческое бедро — складывалось в мыслях. Как femur для слова «бедро». Но вакуум власти: подумай о нем.
Слова охватили. В них у дочери было имя для Отца. Но в гуще времени это приведет нас к рождению вне брака, почему мы имели имя для нас, период, оторвавший от земли бум бум фьють спасибо-па; и вакуумный пылесос тоже имеет власть, но он — лишь ярлык, чтобы продать на рынке нашу мечту. Так что — в путь, бегом, к очередному этапу, как бы там ни было, на рынок, детка. Вакуум власти — единственный повод, который нам нужен.
О, а повод для чего?
«Я знаю, что происходит», — говорит неизвестный ребенок переменчивому взрослому. Не думай, мол, что не знаю.
Повод обращаться осторожно. Тень на дороге, на шоссе — это Негабаритный груз, так написано на знаке, и этот Негабаритный груз (дом или какой-то другой контейнер), что воспринимался мчащимся параллельно, и который, кажется, мы не можем миновать или не миновать. И все же, когда мы с трудом и опаской его миновали, то он вновь что ли впереди? Правильно. Не мог же он остановиться ради нас, как и мы ради него? Там есть окна и полуоткрытые шторки. На нем знаки НЕГАБАРИТНЫЙ ГРУЗ — а сзади мы его так хорошо запомнили, что почти видим, как он на нас движется, широченный, как и темные пейзажи, которые мы проезжаем на нашем родном автомобиле последней модели, и велосипеды на люке, закреплены и лежат горой, сверкают спицами, как большущие сдвоенные колеса этого транспорта для перевозки Негабаритных грузов, что сейчас впереди и медленно вращаются назад, — так это отражается в зеркальных невысоких офисах страховых компаний на окраине новой деревни.
Мы вспоминаем, что происходит. Уже вспоминаем бывшее с нами тут так долго, что хватало времени увидеть, но сейчас, кажется, мы ожидаем, чтобы вспомнить. Ибо кто мы такие, чтобы не вспомнить. Хотя разрешаем себе также забыть.
Теперь же мыслитель рассматриваемого столетия, двадцатого среди многих окружающих его недавних веков, что при случае отталкиваются двадцатым, сказал: «Подразумевать что-то, все равно что приближаться к кому-то»1В оригинале: «Meinen ist, wie wenn man auf jemanden zugeht» (у Макэлроя: «Meaning something is like going up to someone»). В русском переводе неправильно: «Подразумевать что-то, все равно что приближаться к чему-то» // Абзац № 457 / Витгенштейн Л. Философские исследования / Пер. с нем. Л. Добросельского. – М.: Издательство АСТ, 2018. – С. 201.. И если так, то что мы подразумеваем под переходом, и пока тут мы есть друг у друга, то кто этот некто, с кем мы подразумеваем поделиться, мы, которые, вероятно, тут не первые, хотя и не менее местные, по крайней мере в этом движении. Мы заслуживаем знать, что к нам приближается.
Это разрыв? Или наша совместная передышка? Это между нами, или мы разделяем. Отношение, которое мы все и есть. И как раз самое время передохнуть или прерваться. Пока мы почти не начали. А разве не это мы всегда и делаем? Самое лучшее время. А теперь передышка.
Ибо услышь нас, падающих. К горизонту, пусть и вкось, ибо мы представляем, что это не наше естественное состояние. Мы — некая власть, пребывающая здесь и переменившаяся к жизни, даже если в последнее время мы мыслим отлично от этих ангелов, чтобы услышать их размышления в нас, словно они учились надеяться. Мы заслуживаем знать, что в нас.
Теперь же, отосланные матерью, которая, по всей видимости, сама ушла, те двое вспомненных сына втайне были и одним, и двумя. То есть мы продолжаем, но не продолжаем; уходим, но до сих пор там. Фамилия Мэйн, и того сына из тех двоих, что в конце концов таки ушел, звали Джеймс.
И продолжая: дочь обнаружила индивидуализированный вакуум власти в доме отца еще до того, как даже услышала о вакууме власти у себя в провинции, и с тех пор он с ней как нечто вдохновляющее. И что бы она делала с более определенным отцом? Зовите ее Грейс Кимбалл, и она услышит.
Услышь нас всех, падающих к горизонту. Именно ветер с той стороны препятствия тянет нас к нему. Но ветер — наш, как и препятствие, и это, как мы слышали, лишь прелюдия к тому, что за ним. Услышь то, что веет ветер. Песня, сказал кто-то (бесспорно, взрослый). Но услышь проникшее в песнь, услышьте шум. Шум — это сам город, где не все знают знают всех. И каждый век — это человек, приходящий в город. Как, для дальнейшего применения, нестареющая, некогда замужняя, некогда разведенная женщина без детей, но с последователями, зовут Грейс Кимбалл, и о ней мы обязательно услышим; а с другой стороны, для дальнейшего применения (читай: проживания), семьянин и путешественник, некогда женатый, некогда разведенный мужчина по фамилии Мэйн, Джеймс Мэйн, услышь шум. И даже если они никогда не встретятся, нас приглашают никак не менее: словно мы в любом случае новость — встретятся или нет — мы как отношения между ними. И разве мы не чувствовали себя кем-то более?
Ангелы, коих временами можно услышать во всем этом или в нас, не будь мы тут первыми. Иногда мы действительно не знаем, кто они.
Когда-то давным давно мать сказала одному из своих двоих сыновей, что ему нужно уйти, очень молодому, но сильному, возмужалому мальчику. Но потом ушла она еще до того, как у него появилась возможность, и потому он чувствовал, что уход был ее, а не его.
Она никогда не рассказывала историй, как ее бабушка, выдумывавшая свои из приключения, действительно пережитого в прежние дни, в сущности — в прежнем столетии. Эти старые отчеты иногда мало походили на то, что происходило сейчас в жизни внука, но он не обращал на это внимание, доверяя бабушкиным коротким историям.
Он был одержим тем, что сложно разделить любовь и расставание, да и вообще это почти одно и тоже. К сожалению, он ушел от жены и детей. Хотя разве он не жил тогда отчасти так, как и всегда? Настало время таких перемен. Изменения в жизни — скорее крик, и мы его слышим, а он, вероятно, более чем предает ему его истинное значение, и тут нужно подольше подумать: «Возможно, я слишком глуп, чтобы бояться», — шутит он. Некие стремительные и важные особы, более-менее ему известные, сменяют друг друга — они как бы части его работы? они — новость? — части рождения, влюбленности, аренды, уединения, детей?
Всем этим была одержима и женщина, с которой он может так никогда и не встретиться. Кроме разве некоторых этих других. В отличие от него, она-то думает об этих других как о своей работе: они же познают свою самотелесность? они же проектируют свою жизнь? изучают варианты? Ибо все в мире вокруг нее сменяют друг друга, словно рыночные торговцы. История, проходящая через ее руки помощи и голос, раскрывалась ей круглосуточно, потому в женских группах, которые она создала и которыми зарабатывает с середины 70-х, она руководит с верой, идущей более от власти, нежели наоборот. Ее можно дурачить, но недолго.
Все это говорит. Во многих телах или, как сказали наши лидеры, на индивидуальной основе. Также говорит, как мы понимаем, в этом услышанном «мы». Что это? некое сообщество? Наше. Действующее не вполне производственной мощностью, а после внезапно и вне самого себя. Так что в промежуточной зоне у нас есть этот голос отношений — так ли? — и возможных отношений тоже.
А правда в том, что ангелы существуют в мыслях. В большом количестве, что может зависить от обстоятельств, и, как мы понимаем, в небольшом объеме. Но ангелам требуется быть хранителями либо посланниками, сосудистыми посредниками или светом ради самого света, они, кажется, более наделяют властью, чем потенциалом. И все же разве нет у ангелов прав или, во всяком случае, способностей быть беспрецедентно иными, нежели они сами, или менее, или более, раз они погружены в мысли? Что если они втискиваются, просачиваются, прививаются и находят настоящее живое существо, уже присутствующее на кривой линии человека, называемой их дугой новой эволюции — хотя в нас или же в ангелах они могут быть?
А это просто наши ангелы? Наши — ангулярны, сворачиваются и разворачиваются из нашей речи, словно какое-то передовое слуховое уведомление, которое мы распознаем, потому что откуда-то его помним. И что это такое за сообщество — большое Мы, нами же и озвученное? Для начала это будет сообщество, способное вместить даже ангелов, достаточно реальных, чтобы расти по-человечески.
Боже, помехи! Не слышишь помех, как и мы, услышавшие однажды — бог облегчающийся, продувающий трубы, как наше метеорологическое судно под белой краской береговой охраны.
Облегчающийся, хоть кто-то услышал? Бог облегчающийся? Скорее продувающий или продувающая свои трубы; сморкающийся или сморкающаяся из носа; или сносно, сносный шум — наш шум. Новость. Но тут все новости. Ветер, что мы изрекаем в звуки пещеры. Звуки на коже. Мы знали это, звук костей, существующих под поверхностью, видимых, как лодыжка или челюсть, а затем все, что между, соединяет шейные позвонки с бедренными костьми, одинаковые femora2Множественное число от femur. под кожей, что мужские, что женские. Разве мы вместе не найдем, скажем, один вопрос, чтобы уразуметь два или более ответа? Но хватит ли нам всем воздуха, чтобы тут передохнуть?
Теперь, если мужественно стало муже-н-ственно, то морально быть femoraльно, и если мы не сразу свесим наши головы за пределы всего этого, туда, где, слушая то самое бедро божественного (плоть — не препятствие), мы подхватываем — чем менее прислушиваемся, тем лучше подхватываем 3Макэлрой: тут пародируется фраза из романа Беккета «Моллой»: «Да, и это был рыжий шпиц, чем меньше я об этом думаю, тем больше в этом уверен» (Перевод В. Молота). — вибрации того, как бы получше сделать — затратно, рискозатратно — мы подхватываем в нем разве что не волю медленного червя. В божественном бедре (прибавьте плоти).
Впрочем, мы подхватываем только след ленточного червя, но отголосок следа от проделанного пути расходится отсюда довольно далеко во все стороны. Вибрации исходят из области живота, собственно оттуда, где червь зацепился, ага, и аж за рубеж сводчатого паха.
И этот ленточный червь в устойчивом положении поглащает множество мельчайших единиц, сегментов своей нервной системы — однородное меню божеской диеты — читай: сакральной — божественно-дивной — читай внезапно: дива — то есть оперное название богини. Погоди: а что это за диета? Мы должны знать. О, это пища, переваренная для нее хозяином ленточного червя, а потом им, гостем, переработанная при содействии новой параплаценты, которая выстилает выстилки в кишечнике дивы — читай: певчей птицы — читай: оперной певицы — потому пока червь совершает свой путь, этот путь совершает червя, а дива получает свое, свой путь, который съедает ее излишки и дает ей скинуть действительно большой вес, и, сообщают, уже свыше 45 глупых кг. Чтобы лучше, с ее-то удивительным диапазоном, выступать в качестве выразительного драматического сопрано, коим она, как мать, любовница, барменша 4Перечислено роли Луизы в различных операх. Барменша, например, из «Девушки с Запада» Джакомо Пуччини., принцесса или сама по себе, и является для музыки — если вы называете эту музыку настоящим шумом.
Таким образом ленточный червь длительное время ел и, поедая, питался, не обращая внимания на шум вод, льющейся воды, воды, льющейся далеко и вблизи, воды молекул, ударяющихся, надеющихся, слипающихся и соединяющихся, да и что могла палочка сделать, а своевольный червь, перерабатывая окружающую еду, не беспокоится о шуме над ним — там сгорали расхождения в мощности звука, перегорали в музыку, перегорали, чтобы вытолкнуть песню из практикующейся певицы, теперь довольной тем, что она может заставить работать свою неистовую волю, всего месяц назад введя этого очень особого ленточного червя в собственную пищеварительную систему, в свою грузность, голод, желание, в мясе хищной рыбы — щуки с озера Мил-Лакс в Миннесоте — М’Лакской щуки, что повернула не в то время и не в ту сторону, которую поймали и нашли в ней ленточного червя, а после целитель из индейского племени оджибве с ромбовидным прищуром отправил ее живой на самолете за тысячу миль прямо в излюбленный японский ресторан одной предположительно полноватой дивы — ленточный червь (широкий лентец), прописанный ее любимым, но в этом случае скрытно брезгливым нью-йоркским врачем, понимающим, что надо что-то делать или же уступить место тому, кто мог бы помочь.
Он думал, что читает ее, как книгу. Но какую?
«Растерянная» — так однажды она подписала записочку с просьбой совета, и он получил ее одним утром: это означало «влюбленная», а два месяца спустя она поверит ему, что это был просто секс. Когда он не единожды сказал ей «Я растерян», это явно означало «морален» и «зол», но также (как обычно без заявления) «влюблен» (но в нее, свою пациентку, свою дорогую подругу), хотя она могла бы и отказаться разбираться с его настроениями. Важен ли он среди этих элементарных элементов? Мы знаем достаточно, чтобы спросить. Он знал, что важен для нее, но не так, как ее слушатели в затемненном доме, которые имели такое глубокое значение, что граничили с незримым, а потому значили почти больше, чем семья (если бы у нее была семья в этой чужой Америке — отец находился далеко отсюда).
Сенсационная опера проливает немного света на личную жизнь, но как же весомо такой свет льется от ее солнц и ветреных небес, где она должна часами о нем забывать, о своем докторе, зная при этом, прелестная детская неловкость в очень любезно любимом теле, что любящий друг был там. И мы не собирались проливать свет на личную жизнь большой оперы. А произошло вот что: мы добросовестно дважды проверили Бога и убрали его оттуда; отправили его туда, куда вели звуки: вверх сквозь божественное бедро до ленточного червя, который позже оказался двуполым. В свою очередь желание этого червя жить и расти невольно подчинялось желанию его хозяина (до замужества — хозяйки) уменьшаться. Хотя она тоже уступила перед большим желанием или пустотой. Что, как в нас догадывается некая новая сила, не ветер по ту сторону препятствия, а препятствие по ту сторону ветра.
Вызванное. Приходящее невесть откуда. Если посмотреть туда, то мы будто происходили не только в приемниках наших волн отношений, но так же еще и как сами приемники. И что это тогда — настоящее перевоплощение? Грандиозное, это точно; может и отвратительное, смутное это воплощение, о котором нас известили. Ангельское, животное, минеральное, химическое, химиотерапевтическое? Мы еще спросим.
Продолжая: препятствие. Вызванное попыткой восстановить то, что мы решили забыть. Эти слова принадлежат представителю того века и века предыдущего, который, возможно, воздержался и не высказался про свет, что проливался самозабываясь. «Но как?» — спрашиваем мы. И обнаруживаем ответ в нас самих: Свет увлеченно искривился о заграждения, которые сам же и придумал: да, в прекрасной пустоте нашого возможного разума, который в один веский день по-совиному возвестил, что мы и понятия не имели о свете, но пообещал нам власть, и мы подумали: вполне может оказаться, что в хорошие дни мы были светом или должны были им быть.
Если нужно что-то практически проработать, то поднимите об этом вопрос на групповом практикуме. Первая леди нашей пустоты, Грейс Кимбалл, у которой, как сообщают, индейские скулы, заглядывала в будущее, чтобы получше все сделать, сделать нас. Грейс Кимбалл, как мы уже вспомнили, обнаружила историю в женщинах: в женщинах, сдерживаемых мужчинами, и в мужчинах, сохраняющих секретную жидкость женщин, которым не признаются, и именно это во всех людях, прошедших через ее руки помощи, иногда делает ее в снах (ибо она и эта история постоянно создают друг друга) невидимой, как крик о помощи изнасилованной, а иногда — неважной, как чудовищно разверзтое незапланированное будущее (причем не ей, а другими). Грейс заглянула в будущее, которое оглянулось на нее сквозь ее же смотрящий глаз на комнату без мебели. Телесная комната, так она ее назовет, как будто другие комнаты в квартиры не такие же, однако если в этот день и век мы бы ознакомились с длинными пространствами посредством коротких капсул, посредством, в свою очередь, как мы это понимаем, равно удлиненных пространств, соотносимых с короткими временными интервалами, а в другое время просто, детка, позволяя (как позволить чему-то произойти — как в жизни), позволяя (мы уже забываем) ручке у метлы быть равной бейсбольному мячу, потому что если мы не сможем смасштабировать нашу жизнь в лаборатории, то не следует ли тогда упустить из виду то, что, думается, нам уже известно, и просто сказать, что эта ослепляюще множественная кривая равна нескольким пожизненным краткостям? И чего мы вообще спросили?
Телесная комната, так она ее назовет. Хотя другие комнаты в ее квартире были такие же. Телесная комната. Переименованная к тем временам, которые мы проследуем, прославленная Грейс, неясная как Мэйн, и превратившаяся в «Телесную комнату», опустошенная негабаритным грузом ее поездки, ее некогда неистовым перемещением подальше от старого дома к новому. А о семейной мебели, что осталась там в старом доме в самом Среднем Западе, — забудь: ибо, как легендарный и легальный Негабаритный груз на наших шоссе, она крепко держалась на старте, но с одной лишь разницей: инерция позабыла о ней, как только она рванула вперед, давным-давно переместив внутренний ландшафт своей жизни без семейной мебели из одной середины Америки в Нью-Йорк.
Но мы уже забываем ее брак, случивший в промежутке и заполнивший современной мебелью, если не Нью-Йорк, то хотя бы ее тамошнию квартиру; она пыталась действовать наиболее прямолинейно, сделать все правильно, но в этот раз подальше от дома; позже во сне она осознала свой брак словно, по памяти, он был водой или полудрагоценным камнем, сквозь который пробился свет, и произошел он не в Нью-Йорке, а в ее родном городе (читай: городишке), где тобой владели, о чем узнаешь, когда уже несут в могилу, превратив в табличку или недоставленный месседж (читай буквально: массаж5Намек на книгу Маршалла Маклюэна «The Medium is the Massage: An Inventory of Effects» (1967).), и отец приходил с работы и становился папой, а ее называл Грейси и никогда, как она однажды осознала, ничего не спрашивал о ней самой (кроме почти вечного «Куда идешь?» — только сейчас? сегодня? последние пару лет!). Но это единственное, что, как мы знаем, она чувствовала. Он был скучный? Это лишь начало. Она обнаружит его в общей комнате, примыкающей к пространству подле дверей столовой, неподвижного среди мебели ее бедной матери, словно пассажир в поезде, а за окном окрестности движутся примерно с твоей скоростью.
Потому более поздняя нью-йоркская Телесная комната опустошилась от папиного мощного мягкого низкого квадратного кресла, которое в прежние дни ее взросления, если идти из кухни и столовой, нужно было миновать, чтобы попасть к другой мебели в комнате; от пары гранд-рапидсских стульев с прямыми спинками в форме лиры, а также от зеленого и красного стульев; от серого дивана-кровати, который не раскладывался, и от еще одного — нового синего напротив, который раскладывался; от столов, под которыми редко пройдешь, а потому нужно обходить; от V-образной журнальной стойки, «зависшей» между маленькой и узкой столешницей и такой же нижней полкой; от коричневого кожаного кресла с латунными пуговицами, прохладного в летний полдень, когда жара за мили — или «за версты», как их называл приезжий чикагский лектор в Браунингском клубе6Преимущественно женские собрания в провинциальной Америке конца ХIX – начала XX века, на которых обговаривали поэмы Роберта Браунинга., — от загородных полей, разравнивая город и его цвета, поднималась по домам, словно настоящее маловодное наводнение, пока двадцать лет спустя, когда ее уже так давно не было дома, что она вернулась из Нью-Йорка наведаться к своим родителям, а затем уже только к матери несколько раз, наводнение не перегрузило все схемы кондиционеров, и электричество могло отключиться в одном квартале в четыре часа дня так внезапно, что вдруг замечаешь неподвижную траву за окном. Грейс также опустошила свою предполагаемую Телесную комнату в приютившем Нью-Йорке от — разве нет? — расхождения, обитавшего в том старом жилом пространстве на другом конце Америки, откуда она, на 1/32 индианка пауни, приехала, там, где ее отец почти при любой погоде сидел в низком кресле с коричневой бутылкой пива или с постоянным коническим старомодным бокалом купажированного виски в руке, пока в какой-то из годов там не материализовался телевизор, или же бокал наощупь ставился на свое место на столе возле локтя, чтобы и не глядеть на него, и не отводить взгляд от местной газеты, пока бокал, осушаясь, не становился увеличенным заменителем носа пьющего, и тогда наставало «Время принимать решение» — только вот отец никогда не нуждался в передышке («передохни», сказала она одному мужчине с вязаными ромбиками, за которого несколько лет спустя вышла замуж); и все же отец пел громко в ванной и раздражительно в темном гараже; пел безотлагательно полюбившуюся американцам песню «О, что за день благодатный… пшеница крупна, ростом выше слона»7Перевод С. Болотина и Т. Сикорской. Песня ковбоя Керли Маклейна из мюзикла «Оклахома!», написанного в 1943 году либреттистом Оскаром Хаммерстайном на музыку композитора Ричарда Роджерса (за основу взята пьеса Линна Риггса «Зеленеют сирени», 1931)., когда по пшеничным полям вез семью за семдесят пять миль, чтобы посмотреть гастрольное представление мюзикла «Оклахома!», которая как раз была соседним штатом. Но он не пел в общей комнате, где стояло пианино, в том вакууме власти, что она почти назвала и что царил во всем доме, так это он или комната? все эти годы из памяти то или иное название пробиралась через всю мамину мебель в гостиной, чтобы добраться до отца, которого на самом деле не было в дальнем конце комнаты, особенно учитывая то, что имея целью попасть в эту живописную сцену, где точно не станешь отплясывать, не столько покончишь с ним, сколько начнешь, начнешь, пройдя из столовой мимо папы, его непредвиденных молчаний и мягких вязаных носков с коричнево-красными ромбиками, завершенных ей к Рождеству, так как со своим одним браком и за исключением двух беременностей (в зависимости от нашей точки зрения) она завершила все, что начинала — одна из ее всего лишь двух вязаных пар носков после рукодельных экспериментов в стремительные семидесятые.
Довольно большой город. «Черта города» — так написано на знаках. «Делай все одно за другим, — говорила мать, — сначала это, а потом следующее; всему свое время». Мать говорила это, сидя очень прямо за кухонным столом с выкрашенной в белый металлической столешницей. Отец менял масло в машине. Банка пива возле переднего колеса, он кверху задом вытаскивает из-под низу полный маслоуловитель, потом становится на колени и делает глоток пива, ложится на спину и пробирается внизу, чтобы снова прикрутить заглушку. Это и было то самое делание одного за другим, о котором она всегда не могла не думать, хотя знала, что должна найти способ, как не делать все по порядку, а обходить стороной, тогда как сотни женщин узнали о ней благодаря обрывкам и многократностям ее истории, как у Элеоноры Рузвельт или Хелен Келлер8Хелен Келлер (1880–1968) – слепоглухонемая американская писательница, политическая активистка и лекторка.. Как у Кюри, которая вовсе не кюре, у нее другое лекарство, что, как она всегда знала, означает опасность (Всегда ли, Грейс? даже в старших классах, даже возле раковины с очередным парнем, даже до Нью-Йорка, когда ты плавала ночью на Среднем Западе?). Как у легендарной Женщины Совы9Owl Woman (ум. 1847) – индейская принцесса из племени шайеннов, дочь уважаемого целителя Белого Грома, которая вышла замуж за белого торговца Уильяма Бента. Всю жизнь занималась налаживанием и улучшением отношений между индейскими племенами и белыми колонизаторами., о которой Руби Фут, скандальная учительница обществознания в старой школе Грейс, рассказывала, что та исцеляла людей в юго-западной пустыне при помощи земной материи, магии понимания (в этом вся магия!) и слов песни, которая часто звучала даже без певицы и музыканта (Женщины Совы), уменьшающейся до крошечной кактусной совы так же просто, как и увеличивающей проведенное с ней время, по словам Руби Фут, своеобразной миссионерки-одиночки с юго-восточного побережья, в районе Северной Каролины (где она когда-то была замужем); а теперь — скоростная 60-летняя водительница на всамделишнем Среднем Западе в престарелом «кадиллаке» (так она о нем говорила); сильная полуночная пловчиха, изучающая индейцев (какие там они были) и осмысляющая изнасилование еще в 1950 году — да, как Женщина Сова, о которой Грейс постоянно думала, пока однажды после многих лет мысленно не пообещала ей защитить будущее, в котором Женщина Сова неожиданно возникнет, словно перевоплощенный двойник.
В любом случае она была для нее ролевой моделью, и Грейс знала, что ее путь отчасти приведет именно к ней. Она перехала в магический Манхэттен — и плавала там в бассейне; познакомилась со «своим мужем» (как позже она и интервьюер определили его, пророчествуя вспять), имеющим при себе дипломат с кодовым замком и инициалами РР 10Инициалы ее мужа РР – Рипли Р. (фамилия в романе не упоминается). Но все зовут Рипли (Ripley) сокращенно Лу (Lou). (еще до того, как самоуничтожение по выбору стало стандартным пунктом); он быстро плавал, прижав голову и рассматривая свою дорожку, нарисованную на дне бассейна, а иногда совершал вращательные движения повсюду, как мотор без лодки; он работал на рынке, он (нет) он изучал конъюнктуру рынка, так он и добился успеха: умел продавать и продавал — читай: путешествовал — а на выходных учился риэлторскому делу на Лонг-Айленде; но в изучении рынка он хорошо понимал; она это знала; она была уверена и права, как и всегда для своего времени.
Ух, полный разрыв! Просто мечта. Что не вспомнишь, то не навредит.
Действительно.
Хорошо, в принципе ты согласилась.
А если полный разрыв приведет к проблемам с кровообращением? Что тогда?
Не ищи неприятностей. Падай к горизонту вместе с нами, рынок как раз там. Ты заслужила трип, детка. Не ищи препятствий. Мы развеем твои паруса по ветру.
Кто эти «Мы»? Нам остается только спросить, когда смотри-ка! оно по частям головокружительно изгибается в никуда, о котором нам не следует спрашивать. Возможно, эти ангельские отношения пытались изменить свою жизнь, переняв местный язык и обычаи? А мы научились отдыхать вместе? Дыхание только и ждет. Мать, сказавшая идти прочь, но ушедшая первой — Джим ее не забудет, хотя еще не совсем о ней знает. Мы должны все выучить заново. И разве это не сложно, когда мы всегда сами в начале самих себя?