Уильям Гэсс «Распознавания. Предисловие»

Вторая часть цикла «Бессмертие Уильяма Гэддиса» — предисловие Уильяма Гэсса к роману «Распознавания».

УИЛЬЯМ ГЭСС · РАСПОЗНАВАНИЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ

Он был администратором торгового зала в универмаге Bloomingdale. Был такой слух. Он писал под псевдонимом Томас Пинчон. Был и такой. Ему пришлось заплатить Harcourt Brace¹ за публикацию «Распознаваний», а затем, разочарованный и раздраженный тем, как приняли роман, он уничтожил нераспроданный тираж. Он умер от дизентерии или какого-то подобного унизительно туристического заболевания в 43 года и был похоронен под корявым деревом без надгробной плиты в Испании. Среди наиболее абсурдных было мнение, что он работал помощником машиниста на Панамском канале и служил наемником во время маленькой войны в Коста-Рике². У него не было средств к существованию. Бродил без дела — вот чем он занимался. Он стал персонажем из книг, носившим имя бродяги. Нет. Он работал на армию и писал полевые уставы. Нет. Он писал киносценарии. В которых рассказывалось/показывалось, как разбирать и чистить винтовку. Некоторые недоброжелатели предполагали, что он был фактчекером в The New Yorker. Вовсе нет, утверждали другие, он был рожден свободным художником. И стал призраком, который управлял корпоративными устами, собирая материал для романа, который он однажды напишет об Америке и деньгах. Когда Джон Куел и Стивен Мур³ были редакторами посвященного ему сборника эссе, заслуженный автор стал художником и написал для титульного листа автопортрет в соответствующем костюме и с хайболом. У фигуры нет головы.

В 1976 году, когда его второй роман J R выиграл Национальную книжную премию, его поклонники были удивлены прежней анонимностью Уильяма Гэддиса (см. скупые местоимения выше), слишком разумной ценой на fumé blanc и в привычной болтовне на вечеринках часто коверкали его имя, зачастую поздравляя более крупного мужчину. Даже The New York Times в момент слабости приписал его третий роман «Плотницкая готика» человеку с именем, звучащим с похожим образом⁴. Да. Возможно, Уильям Гэддис, в конце концов, не Б. Травен или Дж. Д. Сэлинджер, Амброз Бирс или Томас Пинчон. Возможно, он — я.

Когда меня поздравляли, я всегда был вежлив. Когда мне по ошибке приписали его заслуги, я был польщен этим заблуждением.

Эти ложные идентификации, оказалось, принадлежали книге Уильяма Гэддиса, в которой реальность держалась под арестом; что может быть правдой в мире, созданном из подделок, незаконных присвоений, мошенничества и пустой болтовни? Только вот что: будь у нас два порога, на один бы поставили лицемерного святого, на другой — шарлатана, одетого как государственный деятель; то, что среди наших самых почитаемых реликвий — будь у нас оные — мы бы обнаружили, маринованный большой палец нашего местного святого, который изначально принадлежал нищему соседу-пьянчуге, что самая почитаемая картина нашего музея была копией, что старые монеты, которые мы собирали, были неумелыми подделками, а прекрасный автомобиль, который мы только что купили, оказался угнанным. То, что Райнер Мария Рильке написал об Огюсте Родене, безусловно, верно для человека в этом обезглавленном наброске: «Роден был одинок перед тем, как пришла к нему слава. И слава, может быть, лишь усугубила его одиночество. Ибо слава, в конце концов, — только совокупность всех недоразумений, скапливающихся вокруг нового имени»⁵. В наши странно шумные, но безмолвные времена быть знаменитым автором значит — быть неизвестным во всем мире. Точно так же «Распознавания», работа, которая окутала Уильяма Гэддиса облаком тщательно продуманных заблуждений, до сих пор широко известна, о ней с придыханием говорят, но при этом редко читают. Роман, кажется, как захороненный фараон, ведет подземную жизнь, предположительно окруженную иными сокровищами и защищенную проклятием.

Подобно большой темной работе⁶ Малкольма Лаури «У подножия вулкана», «Распознавания» нуждались в адептах, которые хранили бы знания о них до тех пор, пока их не начнут воспринимать, как классику; но поклонение культу — не самый лучший вариант, в случае, если говорить об искушенных вкусах — тут опасность была в появлении горе-книги с горе-фанатами. Фактически, культ действительно сформировался, старый добрый культ, потому что он был создан из читателей, чье сознание изменилось после встречи с этой книгой; читателей, которые пережили нечто большее, чем его очевидное художественное величие, и отреагировали на его небрежность не просто смиренным возмущением, которое обычно испытывают те, кто являются искушенными читателями и желают, чтобы хорошие книги оценивались по достоинству; культ был собран из тех, кто в своих недрах чувствовал, насколько этот роман действительно был распознаванием и мог вызвать тот самый шок: как он раскрыл внутренние механизмы социального мира, будто этот мир был никелевыми часами; как он сочетал пессимизм своего восприятия с торжественным утверждением искусства, которые он одновременно и менял, и продвигал; более того, как его автор, хотя и новичок в этой игре, достаточно заботился о себе, своих целях, своем мастерстве, чтобы создать что-то великое без попутного ветра и, конечно, всем назло.

Начав в 1945 году, не зная, зачем и почему, и продолжив очередями с 1947 года, «Распознавания» были опубликованы в середине 50-х годов, десятилетия, настолько зардевшегося от своего успеха, что было уже невозможно игнорировать симптомы болезни, которая поразила его кости. Говорят, что наборщик отказался продолжать работу над текстом и обратился за советом к своему духовнику, который подтвердил его право бросить это занятие. Как и следовало ожидать, что только вышедший роман получил награду за дизайн.

Его появление было должным образом освещено в пятидесяти пяти газетах и периодических изданиях. Только пятьдесят три из этих статей были глупыми. Но рецензии на книгу подтвердили ее характер и качество, коль скоро авторы не только окрестили ее нечитабельной, мучительно извилистой, утомительной и запутанной, но и охотно приняли участие в крючкотворстве, которому была как раз посвящена книга. Стоило ли ожидать, что они прочтут, поймут и восхвалят книгу, героями которой они сами и были. Вы также можете оставить свою копию непрочитанной на каком-нибудь выгодном месте. Несколько критиков признались, что не могли дойти до финала романа, кроме как пролистывая целые главы. Будем честны, скольким на самом деле удалось дойти до последней страницы Пруста или осилить «Поминки по Финнегану»? Что вообще значит «прочитать» «Моби Дика»? Не начинайте данную книгу с такими надеждами. Это книга, с которой вы должны подружиться. Она станет вашим верным спутником на всю жизнь. Вы закончите только чтобы заново начать.

Рецензенты думали, что неправильно какому-то юнцу быть настолько амбициозным; результат, очевидно, был претенциозным, полным напряженного стояния на цыпочках. Если автор по-настоящему работает над своим произведением, то и читателю тоже придется, тогда как если писатель просто коротает время и слова, читатель может расслабиться и спокойно листать. Что ж, «Распознавания» будут продавливать колени уснувших. [Сколько весит ваш экземпляр? Вы можете сравнить его с 956 страницами первопресса, который выступает в весе почти полутора килограмм, чтобы понять, сколько солей было из него выщелачено. Прибавьте 30 грамм за счет этого вступления.]

Пожалуй, это было конечно честолюбиво, плотно, долго, сложно. В этом отношении его автор — романтик, явно заинтересованный в создании шедевра; как этого добиться кроме как стремлением достичь совершенства? Нечасто мы начинаем строительство песочного замка ленивым летним утром, нежась в голубой лагуне, только, черт возьми, для того, чтобы к полудню построить — благодаря серии зыбких случайностей — Альгамбру⁷ со всеми ее бассейнами. Книга была о мошенниках, даже самые недалекие это понимали, узнавали себя и уплывали в закат. Это роман не был томным медлительным вечерним развлечением, он должен был стать их непристойным разоблачением.

Они пользовались шпаргалками на суперобложке. Они крали из всякого обзора, вышедшего ранее. Они (их тысячи!) ошибались. Они осуждали предмет, хотя не знали, что это; они ненавидели его знания, которое, по их словам, он выставлял напоказ; они возражали против его тона, хотя и не могли уловить его; они с яростью отвергали его точку зрения, преступный умысел которой они каким-то образом заподозрили. Они валились друг на друга, восхваляя Джойса, писателя, который, говорили, был настоящим Маккоем⁸, тогда как… тем не менее, перенеси их в те времена, они были бы первыми в очереди, чтобы закидать ирландца глухими дублинскими камнями.

Многие думают, что это искусство рецензирования должно быть реформировано, но я считаю, что виновник всего — вид, который окружает себя ложью и зовет эту ложь культурой, как белки строящие свои гнезда из мертвых веток и опавших листьев и прячутся внутри. В любом случае, как заметил немецкий философ Лихтенберг⁹, когда лоб читателя сталкивается с книгой, не всегда безмозглой оказывается книга.

После мыльного пузыря первоначального приема, «Распознавания» были брошены в тишину, за исключением тех счастливых, но разъяренных немногих, кто нашел в этом романе… романе о сущности, смысле, ценности «подлинного» … увидел в нем это подлинное. Ходили слухи, что сам Уильям Гэддис опубликовал брошюру, с критикой рецензентов своей книги и цитировал одно за другим их должностные преступления. Правда, когда она лежит среди таких вымыслов как ложные утверждения, клевета и искажения, которыми я приправил начало этого интро (потому что «да» превращается промасленное «нет»), вбирает их запах и вскоре становится неотличима от лжи. Гэддис действительно когда-то зарабатывал фактчекингом. Он уплыл из Южной Америки. Это вряд ли имеет значение, за исключением того, что контекст искажает восприятие. Союзники кусаются. Перебежчики будут воровать из собственных карманов и отдадут все до последнего. Cozenage est une dangereux voisinage. На самом деле, скрывающийся под псевдонимом ньюйоркец по имени Джек Грин опубликовал три статьи о чертах тех книжных червей, которые оттачивали навыки на «Распознаваниях». Он довольно прямолинейно назвал статьи «Гнать ублюдков!», и Dalkey Archive Press недавно их прекрасным образом издали¹⁰. Оттуда, вдобавок к уже использованной мной информации, я узнал, что один из тех джентльменов приписывал роман Уильяму Гибсону.

Так что, узкий круг поклонников удерживал работу на плаву в течение следующих двадцати лет, но пренебрежение ею, я думаю, было связано с факторами, не имеющими непосредственного отношения к предполагаемой сложности или сомнительным признакам существования культа вокруг этой книги. Если вы хотите оставаться известным, пока пишете книги (поскольку сами книги, вероятно, проживут не дольше подёнок¹¹), вы должны либо обхаживать медиа, позволив, как Трумен Капоте, публичности быть вашим сутенером, или цепляться, как старый плющ, за стены Академии, ходить по рукам из кампуса в кампус, как поднос с канапе на вечеринке. Так или иначе, вы можете часто собирать овации, появляясь на публике, которая с тем же успехом сама бы звенела, коль скоро сама внутри пуста. Вы читаете свою книгу театрально отполировано или демонстрируете отработанное остроумие и свою все растущую легкость-на-подъем на ток-шоу. Вы пишете рецензии. Да, вы это делаете: спускаетесь во вражеские глубины, где будете всего лишь ещё одной акулой. Вы сочувствуете. Вы даёте интервью. Все это дополнят ваш же материал о себе, с которым должен консультироваться студент, критик, ученый. Потому что вы — это ваши книги в библиотеке. Тем временем вы учите начинающих, как быть гением, давая отдельным студентам профессиональный импульс и превращаясь в самоучитель, на протяжении многих лет формируя годовые кольца благодарности: ваша карьера также неуклонно растет как ствол хилого дерева.

Уильям Гэддис, он же Гибсон, он же Грин, он же Гэсс, не выполнил ни одной из этих привычных — способствующих росту карьеры — вещей оставаясь, что называется на языке политиков, «не в теме». Вне сети. Вне водоворота. И раз в две недели он не писал новую книгу, чтобы доказать, насколько это легко, ведь все мы знаем, насколько это легко и желательно — так можно продолжать кормить своих новых друзей их привычным рационом; есть вечеринки издателей, и вы слышите все больше и больше приятных замечаний, даже восторженных отзывов, уж теперь-то мы старые друзья, не так ли? Надо помнить, что те же книжные черви, что проклинают, они и восхваляют — за определенную сумму.

Молчание стало его методом, изгнание (в сущности) — статусом, ловко изничтожив его же стратегии, собирая данные и порождая придирчивые и гнусные затеи других людей, строя еще одну большую книгу на одержимости нашего мира деньгами, манипуляциями и обманом, сочиняя гимн Горацио Элджеру¹², музыку — из бессмысленной, коварной, хитрой, лживой речи. Некоторое время J R неплохо продавался и получил Национальную книжную премию, но, я думаю, его читали меньше, чем «Распозавания», им меньше наслаждались и, конечно, меньше удивлялись. Более того, хотя он и был явно создан той же чувственностью и отражал ту же точку зрения, он отличался от своего предшественника, как [Джеймс] Джойс от [Генри] Джеймса. Но пока не спешите погрузиться в J R, даже если он почти такой же музыкальный, как «Поминки по Финнегану», этот поток слов и Вавилонская башня, варево разбитых фраз и незавершенных — назовем это так — мыслей; ведь здесь есть, что послушать; ведь мы всегда должны слушать язык; для нас это первый признак того, что здесь была рука мастера; и когда мы делаем это, когда мы слушаем, потому что мы сначала произносим слова и формируем текст, когда мы слушаем, мы слышим, слышим нашу песню, и теперь мы — настоящие читатели, мы участвуем в создании, мы перемещаем мелодию по нотной линейке, потому что никто, кто любит литературу, не может следовать этим движениям, этим предложениям, полупредложениям Уильяма Гэддиса достаточно далеко, не остановившись и не подняв руки к небу с криком аллилуйя есть что-то хорошее в этом богом забытом мире.

В принципе, в этом весь смысл того, что мы делаем.

И это объясняет чистоту художественных намерений Гэддиса и реальность его работы, потому что он фактически создает изящества из подделок. Кроме того, эволюция беспокоящих автора тем от «Распознаваний» к J R вполне обоснована. «Распознавания» действительно решают фундаментальные вопросы: что реально, где мы можем найти его в себе и в том, что мы делаем? Но у следующего поколения уже нет основополагающих вопросов. J R создает мир потомков. Это мир болтовни, махинаций и денег. Несколько рецензентов J R, более проницательных, чем большинство, жаждали духовной борьбы как в предыдущей книге, но, читатель, просто посмотри вокруг: эта борьба уже проиграна. Большое было задушено мелким. Будьте достаточно мелочны, и мир может сделать вас Принцем. Мошенник, а не покорный, унаследовал землю.

Да, мы должны следовать инструкциям, которые даны в заключении J R:

…помнишь эту книгу, ну которую они тогда хотели, чтобы я писал об успехе, о свободе предпринимательства и вот этом всем? И это, помнишь, когда я читал тебе в поезде в то время, когда была вся эта общественная движуха, ну чтобы провести этот парад и наконец войти в общественную жизнь и все такое? Так короче, слушай, у меня есть классная идея, эй, ты слушаешь? Куку? Ты слушаешь…?

Тогда, если мы будем вести себя должным образом, мы едва доберемся до второй страницы «Распознаваний», как услышим абзац, который знакомит нас с Фрэнком Синистеррой, на данный момент маскирующимся под судового врача, но являющимся фальшивомонетчиком:

Хирург на корабле был прыщавым небритым человечком, чья одежда, покрытая пятнами, каплями и прожженная сигаретами, держалась на нем за счет сети из завязанных ниток. Пуговицы на передней поверхности этих утиных брюк были изначально изготовлены, со всей обманной мрачностью этой лживой экономики, из мелованного картона. После всех стирок они сохранились в виде ряда серых огрызков, торчащих вдоль зияющего портала его ширинки. Хоть бутоньерка иногда и появлялась в той или иной форме на рубашке, ее лепестки тоже оказались бумажными, и он выглядел как человек, который снимает пенную шапку со стакана пива карманным гребешком и за столом чистит ногти зубцами своей салатной вилки, что он и делал. Он поставил Камилле диагноз расстройство желудка и заперся в своей каюте.

Мне особенно нравятся эти двойные ts c которых начинается удовольствие, но, возможно, вы предпочтете филигранное использование гласной i в предложении, которым этот фрагмент заканчивается (ts«which things, indeed, he did. He diagnosed Camilla’s difficulty as indigestion, and locked himself in his cabin»), или эту игру между d и с там же. Но это территория богатых, в которой положено слоняться без дела, не только внимая открывающимся аллитерациям, но и получая удовольствие от факта, что этот богатей тоже состоит из бумаги, или представляя этот жест, такой же грязный и подходящий, как палец для снятия излишков пены с пинты, и, конечно же, ощущая каламбур, который скрывается между «foam» и «comb», изобретенный чтобы расчесать пивную «шапку» Фрэнка.

Все великие книги не объяснимы, и я не буду пытаться объяснить эту. Объяснение — на самом деле, любое объяснение — осквернит ее, потому что ограничение — это то, чему противостоит произведение искусства. Простые ответы, удобные резюме, викторины, аннотации, стрелки, выделенные строки, списки ссылок, номера источников, аллюзий и влияний, схемы романа — все эти изредка полезные подсказки, тем не менее, могут серьезно ввести в заблуждение. Путеводители пригодны, но только к тому, что уже пройдено. Интерпретация замещает оригинал самым неубедительным суррогатом. Приручает, разоружает. «Хорошо, я понял, — говорим мы, отряхивая руки, — дело сделано». «Наконец-то я понимаю Кафку» — что за дурацкое и высокомерное замечание.

Слишком часто мы привносим в литературу эту «реалистическую» предвзятость, с которой мы взрослели, и поэтому мы находим работу, подобную «Распознаваниям», слишком причудливой, туманной и загадочной; но разве реальность всегда так ясна и прямолинейна? Реальность проста, а не сложна? Разворачивается ли она, как страницы газеты, или, скорее, как дорожная карта — трудно ли ее разложить, прочитать, перевернуть? И все ли мы запоминаем во всех подробностях, без повторений, и неужели люди, необъяснимым образом пропавшие с радаров на многие годы после многолетнего общения, появляются только тогда, когда мы меньше всего их ждем? Разумеется; тщательно отмытый традиционный мир реалиста, где все мотивы очевидны, а действия однозначны, где вы можете верить тому, что вам говорят, и где добро и зло размечены четко, как шоссе, — этот мир неестественен, как консервный нож; несмотря на весь лоск этого мира, несмотря на нежность, которую мы испытываем к этим пустым фигурам, их умным разговорам и модным вечеринкам, сюжетам, в которых они кружатся, как карусель, называя их и мир, в котором они существуют, «реальным», мы соглашаемся на столь любимую нами иллюзию. На страницах «Поправок» больше правды, чем у Золя или Бальзака.

Не нужно спешить, лежащие перед вами страницы будут ждать, сколько вы пожелаете; это совершенно нормально, если что-то поначалу не ясно, или некоторые отсылки не распознаются; просто спокойно продолжайте; мы ведь не валяемся целый день в постели, не так ли? только потому, что потеряли ежедневник. Нет, нам необходимо понять эту книгу: насладиться ее очарованием, остроумием, иронией, эрудицией, ее чувственным воплощением — также, как мы понимаем супруга, с которым мы жили, [которого] слушали и любили все годы и ночи. Люди, заслуживающие такой преданности и уважения, встречаются крайне редко; еще реже — работы, которые этого стоят.

Однако может оказаться полезным поместить «Распознавания» в самый центр всех событий, которыми они окружены, чтобы понять основную стратегию романа. Во-первых, типовой архетипический сюжет:

Был рожден мальчик. В прежние времена, до равноправия, родители в нашей истории были бы крайне важны, — они были бы богами и богинями, героями и их супругами, королями и королевами — потому что то, что с ними происходило, влияло не только на них самих, но и на их окружение. Так что, этот ребенок станет наследником, и, как сказал Джозеф Кэмпбелл¹³, будет у него тысяча лиц. Различные знаки — приметы, предзнаменования, предсказания — предупреждают отца (Короля), что рождение этого сына несет для него угрозу, поэтому Король избавляется от отпрыска и оправляет его в суровую пустыню, где он, несомненно, погибнет, но погибнет от руки Природы, а не от руки своего отца (софизм, которым до сих пор пользуются при подписании смертных приговоров). Однако, если этот гипотетический отец такой же прямолинейно честный, как Хронос (или, если хотите, Сатурн), он просто проглотит своего соперника. Первое распознавание — принадлежит родителям: однажды новое поколение займет место старших. Хотя гибель так же важна, как и здоровье вида, она редко приветствуется и, как правило, откладывается как можно дольше. Несмотря на то, что смерть также важна для здоровья вида, как и рождение, ее редко поощряют и откладывают на максимально долгий срок.

Как только ребенок рожден (если на нем нет идентификационной отметки), ему её нечаянно дают. Эдип, как вы можете помнить, с проколотыми и скованными ногами напоминал птицу на вертеле¹⁴. Будь то оставленный на пороге дома, брошенный в течение реки в корзине, или оставленный на склоне холма, ребенок оказывается спасенным тотемным животным и воспитывается как свой собственный (Ромула и Рема воспитали волки), или же его спасает пастух или рыбак, который становится его приемным родителем. Именно в это время изгнания, когда мальчик растет на чужбине, приходит Распознавание второе, происходит либо из медленно растущей внутренней убежденности в собственной «инаковости» и важности уготованной судьбы, либо потому, что в определенный момент приемные родители все-таки рассказывают его историю. Это первое распознавание нашего «героя», и оно в первую очередь носит негативный характер; если грубо, герой говорит: Я не волк; Я не медведь; Я не из крестьянского мира. «Что я делаю в Акроне, штат Огайо», — вопрошает Харт Крейн¹⁵; «Юта, — настаивает Эзра Паунд¹⁶, — не мое второе имя».

Вскоре герой отправляется на поиски своей настоящей родины и истинной личности. Эта часть рассказа следует форме Одиссеи: долгое путешествие, в течение которого молодой человек преодолевает ряд препятствий, которые проверяют его характер, подтверждают навыки и даруют ему славу, как подвиги Геракла или любого другого скитальца. Его финальным испытанием обычно оказывается решение какой-нибудь головоломки и скорее носит духовный или интеллектуальный характер, а не физический (Эдип разгадал загадку Сфинкса).

Сильно позже того как Эдип был спасен от злого рока своими приемными родителями и объехал полмира в поисках своего истинного дома (его Одиссея), он прибывает в место, о котором он ничего не помнит, и случайно (точнее, волею судеб) встречает Короля, своего отца. Искалеченные ноги выдают его принадлежность, Король, разумеется, напуган, и в своего рода состязании (агоне) сын побеждает отца и получает свою награду — руку Королевы. Это распознавание может быть обоюдным и, как следствие, во время состязания противники уже должны знать друг друга, но зачастую и оно откладывается, как в версии Софокла, на долгие годы. На этом заканчивается первая часть нашего повествования. Начинается она с рождения мальчика, заканчивается браком и восхвалением Кома¹⁷; отсюда и название «комедия».

Вторая часть истории повторяет первую, но уже с точки зрения отца, поскольку брак героя означает, что вскоре на сцене появится новый соперник. Если мы останемся с нашим первоначальным главным героем, для него наступит период мира, в течение которого он правит и здравствует вместе со своим народом. Тем временем в другой стране его изгнанный ребенок растет беспокойным и продолжает свои поиски. Важно понимать, что с одной стороны перед нами наш «герой», но с другой — он неисправимый злодей, а эти преступления изгнания и узурпации повторяются из поколения в поколение, без фазы ремиссии. Таким образом, вторая сюжетная арка оканчивается смертью героя от рук сына, которого он предал, и называется это, конечно, трагедией.

Однако побежденный умирающий герой вряд ли является «героем», особенно, как это часто случается, когда его разрывают на части, приносят в жертву или съедают. Ясно, что он не проиграл бы состязание, битву, выборы, войну, женщину, если бы его не предали, как это было с Германией по Версальскому договору, с Югом во времена Гражданской войны, как любой проигравший, который всегда предан плохим судейством, неудачей, корпоративными интригами, политическими или расовыми заговорами. Мы выронили мяч, но только потому, что нас толкнули в спину. Так что позади всегда есть Иуда, или два, слоняющийся в ожидающий подходящего времени для своего грязного дельца, Яго с его платком. Мы можем предательски отдать нашу верность новому правителю: в конце концов Король мертв, да здравствует Король; но, если мы будем с нашим первоначальным персонажем, что останется, кроме разбросанных кусков обесчещенного трупа или закрытой гробницы? Ну, всё, так или иначе, встанет на свои места; герой отодвигает камень, который закупоривал его могилу; последователи преданного и распятого Короля признают его вновь живым и здравствующим; после чего, подобно Дионису (его история теперь завершена), героя выдергивают из сюжета, как первый седой волос, в честь него называют созвездие, и он отправляется жить в пантеоне богов.

И мы — вы и я — насколько можем отождествить себя с нашим героем, победим смерть и вознесемся, как он вознесся; поскольку он, его взлеты и падения, отражают изменчивую цикличность времен. «С юностью года пришел к нам Христос-тигр»¹⁸.

Существует еще одна глава этой сказки, как правило, еретического толка, в большей степени популярная, чем каноническая. Как мы помним, пока герой наслаждается Королевой и правит своими подданными, сын («герой» из другой версии) находится в ссылке в своей одиссее. Так же, как когда Король был свергнут, а новый правитель взошёл на престол, мертвый правитель живет в изгнании, но в стране смерти — в подземном мире — и там он начинает новое путешествие и сталкивается с другими испытаниями в ожидании своего воскресения. Христианские писания описывают «сошествие Христа в ад»: борьбу между распятым Христом и Дьяволом — как борьбу двух петухов в самых недрах этой ямы. И в этой арке будут свои распознавания.

Поэты, романисты, создатели мифов редко берутся за историю целиком, зачастую они сосредоточиваются на одном элементе и развивают его (благо одиссеи предоставляют массу возможностей), или они изменят саму онтологию события, как это делал Софокл, сосредотачиваясь не на прогрессе истории, а на центральной теме саги. Поскольку действия Эдипа носили безрассудный характер, он выкалывает собственные глаза — как только осознает, что совершил — брошью своей любовницы-матери. Эта физическая слепота знаменует эволюцию его внутреннего ока.

Допустим, что я воссоздаю эту историю с учетом современных тенденций, будто все эти особенностей не были известны ранее, будто ни один из этих поступков не был совершен, будто ни одна из целей не была реализована. Мои обряды будут выдуманными; они будут всего лишь подделками; и их последствия будут зависеть от того, насколько далеко я уйду о оригинального «жили-были» и от степени хитрости моей дальнейшей реконструкции. И была бы моя история узурпатором, не признай она свое родство со всеми предыдущими версиями, рискни она отбросить это навязанное родство. Длинная и уникальная цитата из фундаментальной работы сэра Джеймса Фрейзера «Золотая ветвь»¹⁹, которую Гэддис использует в «Распознаваниях», позволяет нам признать (хотя мы давно это знаем), что практика создания «козлов отпущения» имеет долгую традицию, повторяется и носит сезонный характер. Если распятие обезьяны или крысы отчаянно суеверно, что можно сказать о его христианском аналоге?

Подводя итог, существуют подавления и распознавания, присущие мифам и сказкам, к которым часто обращаются антропологи и которые представляют собой часть механизма раскрытия (среди поклонников, окружающих Пенелопу, лишь верный пес узнает одетого в лохмотья Улисса); и есть распознавания, которые испытывают герои повествования; как и те, что случатся с читателем по мере прохождения этого сложного пути, отсылающему еще к «Бесплодной земле»²⁰ — аллюзии существенная часть всего богатства романа. В числе таких «прозрений» есть то особое, о котором я уже упоминал, а именно черты подлинного произведения искусства, которое, будучи подлинным, «затрагивает истоки распознавания».

Не будет наша жизнь иметь смысла. И покончим мы с эти, умерев. Какое распознавание! Что же нас спасет? Только лишь знание, что жили мы без иллюзий, в частности, без иллюзии спасения. Ибо храм наших притворств обрушится в конце в роковом низвержении камней его (так же, как это происходит в заключении этого романа), не из-за слепой ярости Самсона, сносящего колонны и опоры, но для искусства, музыки, созданной оргàном, с которого, с безрассудным пренебрежением к рискам, были сняты заглушки, чтобы заставить каждый окрестный камень дрожать от реверберации.

Рецензии, ранившие Уильяма Гэддиса и его книгу, действительно были камнями прошлого века, но, как говорится в «Распознаваниях», это столь великий труд, о котором «при случаи до сих пор с большим уважением говорят, хоть и редко исполняют».

Так что переверните страницу … и измените эту прискорбную традицию.

Уильям Гэсс,
Университет Вашингтона в Сент-Луисе

КОНТЕКСТ