«Даже Вена не в силах выдержать эту борьбу» — трибьют американского писателя-авангардиста Уолтера Абиша к роману «Тоннель» Уильяма Гэсса, составленный из неопознанных цитат, которые писатель взял из художественных и научных книг о Второй мировой войне.
Биллу Гэссу, с огромной теплотой.
Я перечитал написанное мной.
Кульминацией их действий был вход в города с эффектным актом возмездия против привилегированных классов.
Его лицо изменилось. Непроизвольно его рука потянулась за тростью, и он нырнул за ней в толпу. Он рассекал толпу намного быстрее нее, и она была не так далеко к моменту, когда он ее настиг. Музыка прекратилась. Он схватил ее за руку, и в этот раз она не смогла вырваться. Он ударил ее тростью в бок, ударил еще раз, снова и снова, пока она не согнулась перед ним с загнутой за спину рукой.
Толком не понимая почему, Ян поймал себя на том, что аплодирует. Его холодные ладони шлепались друг о друга, и в секунду их разъединения эхо отскакивало от металлических стен воем камертона.
Как я отметил в начале, смутный дискомфорт, следовавший с освобождением, был не то чтобы постыдным, но воспринимался именно таким. Почему?
Мое левое ухо было откушено в сражении с другим человеческим существом, как помнится мне. Но звуки мира слышатся яснее через оставшуюся тонкую щель.
Тогда, как и сейчас, я был против шантажа по причинам, никак не связанным с этикой; все дело в безопасности. Нет ничего рискованнее, чем давать молчаливые намеки о ком-то в обмен на деньги. Все закончится стремлением к расплате. Шантаж — фундаментально нестабильная система, что может привести только к краху всех, кто вовлечен в нее.
Только представь. Я даже не слежу за литературными слухами в своей стране.
Как потянутая однажды тонкая нить расплетает все одеяние, так и этот, выглядящий скромным, осмотр, выявлял протяжную серию оговорок, сомнений, признаний ошибок и невежества, спекуляций о (возможно) связанных событиях, и призывов к последующим исследованиям.
Я ничего не могу поделать с этим, ответила она, не упуская возможности отметиться на этом мероприятии, одинаково болезненном и поучительном для ее восприимчивого мозга. Когда он положил свои ладони на ее бедра, она могла смутно разглядеть его напряженную внутреннюю борьбу за самоконтроль. Также она могла увидеть, что слепые наклонились, чтобы позволить кому-то стоящему снаружи заглянуть в комнату. Как он видит меня? Поражалась она.
У массы были альтернативные источники информации. Передние ряды были их глазами и ушами, передававшими им хорошие известия, когда осада укрепляла позиции.
В этой тишине, тем не менее, было какое-то предвестие, оставлявшее сомнение в умах разведки, по типу факта полной эвакуации города врагом и, хотя полученная главнокомандующим нота говорила о том, что наши оккупационные войска не встретят никакого сопротивления, его особые меры были согласованы для плана, который показывал, что это сомнение также сказывалось и на нем.
Все секретно, включая арест, задержание, допрос, снятие улик, процесс, суд, исполнение приговора, казнь и, наконец — труп, отмечающий последнюю запись во всем деле. Новый вид страха стал предпосылкой к этой объединенной силе, рожденной и поощряемой соучастием.
Только богатство без власти или гордыня без принципов ощущались паразитическими, бесполезными, отталкивающими, потому что подобные условия обрывают все нити, связывающие людей друг с другом.
Каждая публичная казнь заводила толпу. Люди хотели видеть раскаяния преступника и хорошо исполняемую работу палача.
Отказываясь использовать слово «достоинство», я никак не мог подобраться к сути; он же однажды употребил это слово: «Если у человека есть достоинство, то оно будет с ним, где бы он ни был; в противном случае, я бы сказал, что у него вообще ничего нет».
Другая базовая возможность беседы сохраняла тот же экзистенциальный фундамент — сохранение молчания.
Лимонная роща осела, поддерживая три или четыре фута стены, и та пристально смотрела на плотную листву — такую высокую, такую буйную, тревожно блестящую, словно зелень кошмара; опавшая кора эвкалипта такая пыльная — место для змеиного выводка. Камни выглядели не как натуральные камни, а как обломки неназванной катастрофы.
Его прибытие было таким же сенсационным, как и отбытие.
Романтическая концепция жизни как заточения, картина человеческого состояния как ограничения и страдания, идея «побега» через поэзию и искусство как выражение полной свободы и моральной независимости, противостоящей жестокости природы к человеку и жестокости власти к личности — все это обрело форму во время месяцев изгнания.
Это, конечно, экстремальная картина.
Все это поставило меня в затруднительное положение. Я стал узником знаний, затопленным морем фактов. Люди впечатляют меня, слабо осознавая, как сильно их опыт меняет меня. Словно я стал жертвой их желания подтверждать уникальность их мировоззрения.
Все были убеждены в том, что стали свидетелями «события», присутствовали во время триумфа.
Тщательно исследуя газеты и периодические издания из этого недалекого прошлого, отмечая похожесть заголовков и устаревшую типографику, ты можешь дать себе повод пофантазировать: не случилось ли 16 июня того, что упустила пресса?
«Какого рода проблема?» — спросил я, чувствуя ее значимость.
Земля круглая, как ты успел заметить; но однажды мы решили проверить, так ли это. Да, это так, и на морских путях мы нашли новую землю — больше, чем Европа и Африка вместе взятые.
Особо опасны те изобретатели, что создают машины для войны, а война — это то, что дает жизнь таким опасным изобретателям.
Я всецело схвачен мелочами. Я несдержан, думаю только о семье, что моя жизнь несчастна, и в то же время не знаю, насколько несчастна она.
Он написал, но думал, что пишет в «литературную пустоту».
Результатом были мои слова, содержащие эмоции, понимание, даже мудрость, что шла от меня, но не была моей. Я был заложником своих слов: я говорил о том, чего не имел; то, что было моим «стилем», не принадлежало мне.
Иногда я больше предпочитаю убийство разговору.
И к чему ты призывал?
В этих горных регионах, гаубицы или нарезные стволы использовались намного чаще, нежели пулеметы.
Связи или чин доминируют над всем остальным.
Его коронация, проходившая на той же неделе, что и у императрицы, его мачехи, была отмечена тем же повышенным вниманием к высокому вкусу, и горькое ощущение неправильности утонуло во временном процветании переполненного города, где трактирщики творили свой успех и каждый желающий мог напиться без причины.
Он думал, что тот Армагеддон не произойдет спонтанно, так что он решил претворить его в жизнь. Его идея настолько опасна, что я до сих пор не могу спать ночами, просто представляя это.
Бегущая память. Лишенное пробуждение.
В моем сознании засело слово «невинность». Дразнящее, ускользающее понятие, легко измеримое при его потере. В этом метаморфозном состоянии я и ощутил себя; в этом положении оглушительного развода с бывшим мной, порой казалось, что невинность — наивысшее качество, которого я напрочь лишился.
Но как насчет тех, кто слишком умен?
Ты можешь представить волнение от неожиданной перемены священника в тот ужасающий момент, все проснувшиеся подозрения. Я должен вернуться к этому позже, ибо не могу прервать историю столь трагичного толка.
К тому времени я поборол скорбь.
Это не конец света. Это он. Жизнь идет. Нет.
Не это ли то, к чему все время вела жизнь?
Это правильно — отрицать, что терроризм не тотальная система и не тотальный сбой современной культуры.
Что ж, вот и ты.
Я определенно могу сделать это.
Двойственность имеет много вариаций, и она проявляется в беседах с совершенно разными людьми.
Как только жертвы подошли к ущелью, и в последний момент увидели кошмарную сцену, они в ужасе закричали.
Это был опыт, после которого я еще не восстановился.
Внезапно, и особо волнующе, меня озарила идея нарисовать диаграмму моей жизни, и в этот момент я наверняка знал, как она шла.
Вопрос ни хороший, ни плохой — он специфичный.